Василий Золотов - Земля горячая

— «Прибой» с плашкоутом выкинуло на косу!..

Мы невольно вздрогнули, у Лены из рук выпала вышивка, она сразу побледнела. «Как выкинуло? Почему?» Нам было непонятно и страшно.

Мы тут же оделись — и живо на улицу. Где произошла авария? Куда бежать? Бросились к лесному причалу. В диспетчерской узнали: катер находится где-то недалеко, на песчаной косе, за домиком смотрителя маяка Сливы. Только вышли из диспетчерской, навстречу нам Лешка, живой, невредимый, промокший до нитки, будто поднялся со дна морского. Вот отпетая голова!

— Куда это вы?

— Тебя искать. Что случилось?..

Лена обняла его и заплакала.

— Вот дурехи, подняли переполох!

— А как могли мы спокойно сидеть дома, когда нам говорят, что твой катер выкинуло? — заявила я.

— Ладно, ладно. Пошли домой. Нечего слезы-то лить, морячка, — сказал Лешка и ласково отстранил Лену. — Давайте поторопимся, мне надо что-нибудь сухое натянуть, да и перекусить не мешало бы, ну, а для ребят заодно что-нибудь прихватить. — И весело добавил: — Ничего страшного не произошло, просто в барах волны расходились — ветер, дьявол бы его забрал, злой нынче — вот и швырнуло на косу. Но все в порядке. Только как теперь опять попасть в реку или океан, как стащить катер с берега?.. Не приложу ума. — Лешка задумался. — Впрочем, не так страшен черт, как его малюют, — рассудил он. — В Панине начальник портофлота когда-то говорил: «Бары — могила для моряка». Ничего подобного! Мне даже интересно было сунуться к черту на рога, узнать, что за бары, ну вот и отведал, а то бы так и не знал. А ты, Ленка, не хнычь, все равно с моря никогда не уйду. Не по мне жизнь на берегу. Моряк я! Знала ведь, за кого шла замуж? Хватит мокроту разводить!

Лена, хирургическая сестра, была под стать Лешке — беленькая, симпатичная, маленькая, девочка девочкой. Ей, москвичке, не знавшей моря, страшно за мужа, и в то же время, как мне показалось, она втайне гордится им — смелым, чуть-чуть бесшабашным.

Проводили мы Лешу, а тут пришел Сашка, за ним Прасковья Федоровна — бухгалтер, да не один, а привел в палатку новую жиличку — выпускницу Ленинградского водного института Шуру Воробьеву. Шура устроилась около меня, и мы тихо начали с ней говорить о Ленинграде, а у ребят за столом гам. Сашка, скривив рожу, пищал:

— Не могу, братцы. Вы только подумайте! — и вдруг раскатился дробным смехом, указывая на вошедшего Толю.

Мы прислушались к разговору: в чем дело?

Оказывается, сегодня катер «Седов» потерял винт в его надо было вытянуть на берег.

Будь это в Панине или в каком-нибудь другом порту — дело простое: завел стропы — вира, майна, краном раз-два — и готово. А здесь — смех и грех: кранов нет, по старой привычке трос кинули на катер, зацепили трактором и тянут, ну самым обыкновенным трактором, на котором пашут землю.

В это время появился Лешка и, услышав рассказ Сашки, остановился около него.

— Вы понимаете, — продолжал Сашка, — как только наш Пышный увидел такую картину, сразу же побледнел. «Что вы делаете?» — кричит. Наверное, испугался: затащат, а как столкнуть обратно в воду?.. А тракторист, ему хоть бы что, — спокойно ведет себе трактор по берегу, все выше и выше поднимается, и катер ползет за ним на тросе. А впереди лежат бревна, вроде шпал. На эти бревна и поставили катер, как бы в самодельный док. Чудаки! А вообще молодцы. Зря Толя волновался — винт поставили и по бревнам скатили судно обратно в воду.

Кое-кто отнесся к этому делу с насмешкой — техника, мол, — а Леха весело хлопнул Сашку по плечу:

— Значит, и мне можно со своей посудиной так же расправиться, а я-то было нос повесил. Железно!

Однажды меня разбудил шум — погода задурила. Вылезать из-под теплого одеяла не хотелось. В окно палатки падал слабый свет. «Наверно, уже утро», — подумала я, протянула руку и достала из-под матраца часы. Батюшки, всего только полпятого! Холодно и сыро. Бр-р! И когда это кончится? Вот уже месяц, как мы живем в палатке, и все идут и идут дожди. Словно мираж, скрылась за горами благодатная сентябрьская погода. Вот, оказывается, какая ты слезливая, Камчатка! С ума сойти можно. Белье и одежда волглые, на улицу не показывай носа. Романтика! Рядом с собой я услышала всхлипы.

— Шура?..

Соседка, затаив дыхание, на минуту умолкла, а потом опять, не стесняясь, заплакала.

— Что с тобой?

— Всего ждала, а этого…

— Чего этого?

— Романтики вашей! Ладно уж, я не по своей воле тут. А ты?

Я была удивлена: до этой ночи Шура никогда не говорила, что ей не нравится в Усть-Гремучем, и никогда не заикалась о том, что поехала сюда не с охотой.

— Иди ко мне.

— А ну тебя!

Вообще-то она любила понежиться на моем топчане: у меня и у Аллы постели мягче всех, — а теперь…

— Иди, что-то скажу.

Что я обещала сказать ей, сама не знаю, но мне очень хотелось чем-то утешить, успокоить Шуру. Откровенно говоря, и я тоже едва не раскаялась в том, что уехала из Панина. Дожди… Разочарование мое росло с каждым днем, но я пока молчала и писать родным о своем настроении не торопилась: ведь оно у меня меняется частенько… А потом врать, что живу хорошо, не хотела, а правду…

Шура, всхлипывая, перебралась ко мне. Мы обнялись, и я тоже всплакнула. Она шепотом спросила у меня:

— Ну, а ты чего слюни распустила?

— За компанию.

Мы обе тихонько рассмеялись.

— Шур, а почему ты говоришь, что поехала сюда не по своей воле?

— Э-э, Галка, ведь я с выговором.

— С каким?

— По партийной…

Она замолчала. Я слушала ее тяжелые вздохи и тоже молчала, но вдруг Шура заговорила. Заговорила порывисто, с какой-то злобой:

— Ты понимаешь, Галка, трудно мне далось ученье, ой как трудно! Ведь я рано осталась без матери, отец женился на другой и помогать мне не захотел. Работала я машинисткой. Сижу, бывало, стучу, а у самой из головы не выходит — как бы институт окончить. — Шура перевела дыхание, как бы собираясь с силой. — На коленках ползла я от курса к курсу. Вот, думаю, после учения заживу по-людски. Трудно было адски, а институт все-таки окончила, и даже с отличием. А толку… Если б оставили в Ленинграде, другое дело, а то получила выговор по партийной линии, да еще и на Камчатку направили…

— Как так?

— Очень просто. Когда началось распределение выпускников, меня пригласили в партбюро института и стали по-товарищески толковать со мной, чтобы я вызвалась поехать на Камчатку. А я отказалась. Уговаривали, просили. Упряма я, понимаешь, иногда во вред самой себе упрямая. Ну, и вкатили выговор. Пришла в общежитие и залилась слезами. Камчатка… Страх какой! Жизнь и так у меня сложилась аховская, а тут опять… Направление на Камчатку представлялось мне каким-то наказанием, несправедливостью.

Всю ночь проплакала. А наутро помчалась в библиотеку и попросила дать мне все, что есть, о Камчатке. Знала — ехать все равно придется. Дали не очень много, но все-таки я вычитала из книг и брошюрок, что климат Камчатки не хуже ленинградского, осадков меньше, одно смущало — землетрясения. Но я надеялась на то, что меня оставят в Петропавловске, и… поехала.