Василий Золотов - Земля горячая

— Благодать какая нынче на рейде! Ишь, расходились наши трудяги катера.

Илларион Ерофеевич жадным взглядом тянулся к океану. Каждая морщинка на его лице, каждый едва заметный рубчик как бы говорили со скрытой гордостью: «Я, брат, насквозь просоленный океаном!»

«И на отдых не собирается, — подумала я, — крепкий какой!»

— Илларион Ерофеевич, скажите, почему вы не на пенсии? — спросила я вдруг.

Он внимательно посмотрел на меня, улыбнулся. Улыбка у него была удивительная — открытая и немного застенчивая.

— Понимаешь, Галя, я уже был на пенсии…

— То есть как это были?

— Очень просто. Работал капитаном порта Владивосток, там меня и проводили торжественно на пенсию…

— Ну и… — нетерпеливо проговорила я.

— Не выдержал. Неделя, другая проходит — чувствую, что и здоровье стало пошаливать, спать перестал. Как проснусь, Александра Федоровна ругается — мешаю ей спать! А я не могу уснуть: лежу ночью с открытыми глазами и мысленно вижу себя в порту. Явственно слышу гудок парохода, и, поверишь, меня даже зло разбирает на диспетчера: судно просит буксир, а он, чертяка, наверно, дрыхнет. Понимаешь, не мог я, Галя, сидеть дома без работы! И ведь нужды в деньгах я не испытывал — пенсия у меня приличная, живи себе спокойно. Но я не усидел.

— А потом что?

— Услышал, что Бакланов собирается на Камчатку, взял да и отправился с ним.

— А как же пенсия?

— Бог с ней, с пенсией! Мне еще с морем-океаном поработать хочется, ветерку соленого досыта глотнуть, а главное — почувствовать, что ты пока еще нужен морякам.

Я смотрела на Иллариона Ерофеевича и думала: полжизни вместе с Баклановым проработал он. Поначалу даже кажется, что они похожи друг на друга, не сразу поймешь, откуда берется это ощущение их сходства. Ведь у них различны и возраст, и внешность, и характер. Александру Егоровичу Бакланову нет еще и пятидесяти. Он приземист, движения его быстры и уверенны, он производит впечатление человека ершистого, резковатого. А Илларион Ерофеевич в свои шестьдесят четыре года спокоен, степенен, даже мягок, движется неторопливо. Бакланов скор на решения, нередко опрометчивые. Для него не так важно, кто закончит начатую им работу. Илларион Ерофеевич, наоборот, всегда, при любых обстоятельствах, доводит дело до конца сам.

Да, Ерофеев и Бакланов очень разные люди, и все-таки они чем-то похожи друг на друга. Чем же? — ломала я себе голову. Прежде всего, наверно, тем, что у каждого из них — неугомонная душа. Ни Александр Егорович, ни Илларион Ерофеевич не засиживаются в теплых уголках, их влечет свежий утренний ветер, тот самый ветер, от которого просыпаются на рассвете сады, колосья пшеницы в поле, океанская гладь, убаюканная плотным ночным туманом. Такие люди, как Бакланов и Ерофеев, всю жизнь на сквозняке, на пронизывающем ветру.

Я вспомнила слова Бакланова об Илларионе Ерофеевиче: «Был связным у Лазо…»

— А в партии вы давно? — спросила я.

— С шестнадцатого года.

— А на флоте?

— А на флоте — с десятого.

— Вот это здорово! Тогда, наверно, и пароходы-то были совсем не такими.

— Конечно! Где им до теперешних лайнеров! Мелкота. Разные там «Георгии», «Эльдорадо». Принадлежали они частным лицам, которые объединялись в общество «Доброфлот».

— А кем вы ходили в плавание?

— Разумеется, не вторым помощником! Юнгой, матросом, по двенадцати — восемнадцати часов работал.

— А с партией?.. Как все началось?

— Ох, и следователь вышел бы из тебя, Галка!

— Да при чем тут следователь… — возразила я. — Просто все интересно.

Илларион Ерофеевич сел на бревно, выброшенное океаном, я пристроилась рядом.

— Интересно, говоришь? Ну, тогда слушай. Так вот, родился я во Владивостоке, в подвале деревянного дома, — начал свой рассказ Ерофеев. — Дом этот и поныне стоит. Жили мы несколько лет спокойно, а потом хозяин дома возьми да и выкинь нас на улицу, на снег прямо…

— За что же?

— Из-за старшего брата Егора все получилось. Был он связан с подпольем и вот один раз вгорячах пристукнул подлюгу провокатора. Ну, Егора за это приговорили к смертной казни, потом заменили каторгой. Отца же занесли в черный список — был у охранки в те времена такой список. Работы не дают, хочешь — живи, хочешь — умирай. Вот тогда-то мы с сестрой, малолеткой, и пошли под чужие окна хлеб искать… — Илларион Ерофеевич умолк, нахмурился: тягостны были эти воспоминания.

— О многом, Галинка, можно было бы рассказать, — заговорил он снова: — И про то, как попал в лапы колчаковцам, как от Имана до Владивостока везли меня эти сволочи в «эшелоне смерти», как пытали на допросах, водили на расстрел, — ей-богу, сам не знаю, как выжил, едва живой был, ноги перебиты шомполами. И все-таки бежал я в Сучан, к партизанам. После был комиссаром отряда, ну а потом уже… потом работал и учился… — Прищуренные глаза Иллариона Ерофеевича подернулись туманом, он весь ушел в воспоминания, и они, очевидно, были для него и приятны, и тягостны.

Я начала ругать себя за то, что вызвала его на такой разговор, но в это время где-то неподалеку зазвенел голос Саньки Бакланова:

— Тетя Галя, тетя Галя, смотрите!..

Мы обернулись. К нам шел Санька, а за ним ковылял Малыш.

— Тетя Галя, позовите Малыша, — попросил Санька.

Я тут же исполнила его желание:

— Малышка, иди ко мне.

Медвежонок уже сделал несколько шагов ко мне, как Санька, показав ему бутылку с молоком, поманил к себе. Малыш то порывался в нашу сторону, то, соблазненный молоком, пятился обратно к Саньке. И вдруг, будто решившись, заковылял к Саньке. Тот даже завизжал от радости.

— Ага, тетя Галя, ага, убедились?! Ведь он больше меня любит, убедились?

А медвежонок — и плут же! — подошел к Саньке, взял у него лапами бутылку с молоком и, вместо того чтобы сунуть ее немедленно в пасть, заторопился к нам, держа бутылку сзади, точь-в-точь как Санька.

Мы с Илларионом Ерофеевичем рассмеялись: больно уж забавной была эта сценка — Малыш с бутылкой, а за ним обескураженный Санька!

Медвежонок подошел ко мне, уткнулся мордочкой в ноги и заурчал, потом присел, деловито поднял бутылку, но тут же оглянулся и протянул ее Саньке. Тот сердито отмахнулся, и Малыш зачмокал сам с огромным удовольствием.

— Артист! — улыбнулся Илларион Ерофеевич.

А Санька дернул медвежонка за ошейник и сказал серьезно:

— Не артист, а предатель. Не буду я больше водить его гулять…

Ерофеев, пряча улыбку, похлопал Саньку по плечу.

— Какой же он предатель, Саня? Зверь, как и человек, любит ласку. Галина Ивановна-то, наверное, относится к нему лучше, чем ты, не дразнит?..

— Прямо уж лучше! — фыркнул Санька, покраснев от обиды. — Он все время со мной, даже в школу провожает, а как увидит тетю Галю, так к ней бежит.