Василий Золотов - Земля горячая

Александр Егорович поплевал в ладони и с жаром принялся копать землю. Я взяла лопату и тоже подошла к нему. За мной вышли Толманы.

— Человек в космосе! — ошалело закричал вдруг, подбегая к нам, Санька.

— Полно врать-то! Приснилось, что ли?

— Гагарин, Гагарин! Бабушка радио слушает!..

Мы взволнованно переглянулись. В глазах у каждого радость, недоумение. Форточка в окне Дусиной комнаты мгновенно распахнулась.

— Что произошло? — привстав на цыпочки и забыв, очевидно, обо всем, что недавно с нею было, спросила, высунувшись из окна, Лена.

— Человек в космосе!

— Ладно вам дурака валять!..

— Честное пионерское! — клятвенно заверил Лену Санька. — Юрий Гагарин на ракете «Восток» летит.

— Да ведь это же, товарищи, невероятно!.. — бросив лопату, подхватил увертливого Саньку Александр Егорович и закружился с ним. — Это черт знает как здорово!

Тень недоверия постепенно сходила с лица Лены, губы ее растянулись в широкой улыбке, Я не могу описать выражения Лениных глаз в эту минуту. Что-то чистое, бесхитростно-детское засветилось в них. Глянув в такие глаза, по-настоящему поймешь, как рождается радость. Из самой глубины их бил светлый, играющий родничок… Какими далекими, несуразно-смешными в эту минуту показались и перебранка с Дусей, и размолвки с Лешкой.

— Галина Ивановна, — попросила Лена, — зайдите к нам, позовите Лешу, пусть выпустит, я больше не буду, мы помирились. — И засмеялась.

Бывает и так: сидишь иногда в кинозале — темно, гулко хлопают где-то в фойе двери. И вдруг ослепительно ярко засветится экран, а на нем, как бы захваченные врасплох, сметаемые светом, побегут прочь уродливые, нескладные тени… Странно как-то, но мне теперь стала заметней, видней грязь во дворе, неуютность его, необжитость. Лишь сиреневые сопки вдали скрашивали наш усть-гремучинский не устроенный пока еще мир.

— Георгины посадим… — мечтательно сказал Бакланов. — Вот здесь пустим веночком белые, а внутри клумбы — темно-вишневые.

— Трудная, однако, земля досталась нам, — проговорил Ваня Толман, опираясь на черенок лопаты. — В Клюсах и Милькове — рай, теплынь, а тут…

— Чего же торчишь здесь?

— Везде надо зыть. Если я не буду, другой не будет, что зе тогда? А потом люблю я это место: океан люблю — рыба есть, тайгу люблю — зверь есть. Хоросо, однако, тут грязновато мало-мало, пыльно сыбко, пепел летит с вулканов… Ну и сто зе, на Камчатке везде пыльно.

— А мы, черту назло, озеленим эти пески! — решительно сказал Александр Егорович. — Вон там, у «Богатыря», разобьем небольшой розарий, а вдоль дорожек пойдут шпалерами астры…

Я слушала его и, как наяву, видела тяжелые шапки соцветий, свежие, прохладные от утренней росы. Игра их красок напоминала зарю в горах. Цветы и горы… Красиво, очень красиво будет у нас!

— Хотите, покажу клубни? — предложил Бакланов.

— Покажите, покажите! — закричали мы, захваченные его затеей.

Я знала, что Баклановы привезли с собой из Владивостока ящик клубней, но каких цветов, я до сих пор не поинтересовалась.

— Попробовал я вывести один сорт. Кажется, что-то получилось. Не знаю, посмотрите…

Мы прошли в барак. Александр Егорович достал из подпола ящик продолговатых клубней. К каждому из них была прикреплена картонная бирка, на которой значился сорт.

— Вот это как раз и есть моя «Куба», — Александр Егорович протянул мне темный могучий клубень, похожий на тяжелый ком земли. — Цветок у него оранжевый, словно пламя. Понимаешь, дьявольски красив!

По тому, как бережно, легко, едва ощутимо, дотрагивался он до клубней, видно было, что Бакланов страстный любитель цветов.

— Вырастут… — кивнул Александр Егорович на клубни, и глаза его наполнились радостью. Так говорят счастливые отцы, глядя на своих детей. — Вырастут… — повторил он уверенно. — Людям для души… — И затем, повернувшись ко мне, поднял многозначительно палец. — Ведь вот что интересно. Попали георгины к нам из Америки, были они похожи на скромные ромашки, а теперь… Послать бы их на ту сторону, — кивнул он в направлении океана. — Черт возьми, приятно вернуться к отчему порогу красивее, чем ты ушел!

«Мы уже послали им свой букет», — подумала я. Гагарин пролетает теперь где-нибудь над Ванкувером или Сан-Франциско. В интересное время мы живем! Инженер Борисов предложил проект плотины через Берингов пролив. Мы сможем протянуть друг другу руки! Если б нам удалось договориться с американцами и построить эту плотину, насколько бы теплее стало тогда в устье реки Гремучей!

Несмотря на то что нелегко пока на нашей кошке, Усть-Гремучий сейчас уже не казался мне таким далеким, заброшенным, как раньше. Я уже не считала, что мы живем на краю света. Земля наша все-таки маленькая-маленькая! Гагарин пролетел над Камчаткой, а уж через полчаса будет над Москвой…

Мы вышли из барака во двор и снова взялись за дело. Вдруг дверь нашего подъезда распахнулась и на порог выкатился Малыш. Дети тут же окружили его. Медвежонок, не обращая на них никакого внимания, заковылял к взрослым, копавшим землю. Подошел к одному, к другому, обнюхивая каждого. Ну конечно, он ищет меня! Я спряталась за Александра Егоровича. Малыш коснулся лапой сапога Бакланова, а потом наконец нашел и меня. Он поднялся на задние лапы — и ну ластиться. Я засмеялась, потом достала из кармана конфетку и отдала Малышу. Он довольно заурчал.

— Бросай, бросай свою игрушку, — шутливо проворчал Александр Егорович, — нечего отлынивать от работы.

Малыша у меня взяла Шура. Она, по-моему, начала оживать, но сейчас, несмотря на то что карие глаза ее искрились светом, я заметила в них грусть. Я обратила внимание на то, что Шура с какой-то лихорадочной нежностью ласкает медвежонка.

— Ах ты кроха, кроха, — шептала она, приглаживая шерсть Малыша, — разве можно бегать босиком по холодной земле? Глупый, непослушный…

Я видела — ей хотелось бесконечно ласкать, нежить кого-то… Мне стало больно за подругу.

— Галина, Малыш дрожит, отнесу-ка я его домой, — сказала она.

— Отнеси, — согласилась я.

Когда Шура с медвежонком скрылась в подъезде, ко мне подошел Борис.

— Знаешь, Галя, насколько легко быть с Шурой в присутствии других, настолько трудно оставаться с ней с глазу на глаз. Я, например, просто теряюсь…

Мне были понятны Борькины чувства. Общаться с Шурой и мне в последнее время было нелегко. Она как-то замыкалась в себе, много читала, и очень нелегко было вовлечь ее в разговор.

— Ты бы намекнула ей о том, как тоскует одно сердце… — с горькой усмешкой проговорил Борис и тут же осекся. — Впрочем, не стоит — время покажет. Ведь насильно мил не будешь… Она не из тех, кто согласен жить с нелюбимым. Как ты думаешь?..

Об этом я думала не раз. С тех пор как вышла замуж за Валентина, я не могу толком разобраться даже в своих чувствах, не говоря уже о Шуре.