Леонид Корнюшин - Демьяновские жители

Марья, как и большинство старых людей, плохо и мало спала по ночам. Большую часть времени ночи она лежала в покое и тишине, глядела в темный потолок и, глупая старуха, ничего другого не находила, как ворошить в памяти свою прошлую жизнь. Молодость, известно, зрячая, а старость — памятливая. Часто вспоминала старуха свою свадьбу и мужа Егора. Помнила даже, что на его косоворотой васильковой рубахе было нашито двенадцать штук пуговиц. Штопаную, вылинялую ту рубаху его как дорогое сокровище Марья берегла пуще глаза. Она хранилась на самом дне, в заветном месте ее окованного сизой жестью сундука. Часто вынимала на свет рубаху, нюхала ее складки, и тогда ей чудилось, что слышала невыветренный временем Егоров пот. Но это, видно, была только ее великая скорбь по нем. Носил-то он ее так давным-давно!.. Слезы копились в глазницах старухи. Светлая и едкая печаль касалась ее чуткого сердца. В такие минуты воочию чудился ей Егоров голос. Как же она могла его позабыть?! Да разве был и есть в свете у кого такой перекатывающийся то гулкими, то мягкими волнами бас?! С Егором Марья нажила пятерых деток. Двое, один за одним, сразу после рожденья померли: малец и девчоночка. И при первом, и при другом несчастье Егор сильно страдал, все корил себя, что он был виноват в их смерти. Третий ребенок, сын, двадцати двух лет, потонул в Угре, спасая соседского мальчишку. В день его погибели Марья едва не наложила на себя рук. Матвейка был вылитый Егор — что лицом, что ровным и мягким характером. Она всегда боялась за него больше чем за других детей — за этого последнего сына. Знала Марья, как нелегко жить праведным и горячим! А Матвейка таким и был. Двое сынов, Иван и Алексей, не воротились с Отечественной войны. След их давно зарос травою и размыло дождями, но материнская память цепко хранила каждую дорогую ей черту сыновей. Иван был кроткий, тихий, стыдливый, а вот Леша побойчее, и тот, и другой — Марья не кривила тут душою — не мог стать плохим человеком. Мужик Марьи Егор, как и сыны, погиб уже в ихней проклятой Германии. Хотя и лежали за божницей пожелтелые похоронки, Марья истово веровала, что и сыночки ее милые, и мужик Егор в какое-то время воротятся к ней! Но годы полой и безжалостной водой уносили ее все дальше от них, и ей только и остались воспоминания и печаль по ним. Она терпеливо ждала их возврата долгие-долгие годы, пока сама не стала глядеть в землю, не поняла: верно, скоро свидится с ними, но только не на этом, а уже на том свете. Теперь Марья больше не гадала о них на картах и не глядела смятенно на дверь, когда слышались за ней какие-то шорохи или чьи-то шаги. Оставалось одно — ее воспоминания, помогавшие воскрешать призраки так дорогих ей людей. Они наплывали на нее, когда старуха оставалась одна в своих четырех стенах. На людях же, особенно на работе, она жила нынешними заботами и в разговорах старалась не касаться дорогого и канувшего безвозвратно, оберегая все то в глухих тайниках своей души. Изредка лишь о погибших своих она говорила со старой товаркой Мысиковой Варварой. То же горе было и у той — не воротились сын и мужик. Разговоры происходили, по обычаю, вечерами за самоваром — или в Марьиной, или в Варвариной квартире. Терзали сердце и глупые думы о прошлой деревенской жизни. Слишком много говорившей ей музыкой звучал в ее ушах разноголосый крик петухов. Марья так любила их голоса, что, когда слышала петушиную перекличку, на глазах ее показывались слезы. Любила старуха и всякую домашнюю живность. Особую сиротливость Марья испытывала теперь, когда не было рядом ни куренка, ни поросенка.

Карманов все обещал (боясь ослушаться указания Быкова) переселить их, старух, в двухквартирные дома за садом — там-то огороднее и хлевы находились под рукой, — но пока дальше обещаний дело не подвинулось.

С какой любовью и заботою, бывало, выпаивала и выхаживала она теляток и поросяток! Егор, помнила, частенько журил ее и посмеивался за это над ней. Но Марья знала, что в душе он тоже любил живность, не показывал только виду.

Исчезнувшая родная деревня Колучово как живая продолжала воочию стоять перед глазами старухи. Она любила ее как родную мать и радовалась, что никакие минувшие беды не испепелили деревню. Правда, в летних боях, в первый год войны, едва выжило Колучово: из девяноста семи дворов уцелела половина. В войну она, горемычная, держалась из последних силенок, но жители не ведали, что после ее окончания их ждали не меньшие беды и тяготы. В два первых послевоенных лета колучовцы ободрали окрест весь липовый и крапивный лист, не счесть, сколько перетолкли в ступах козельца и лебеды. Двужильные колучовцы цеплялись за родные подворья, в великих муках возводили на пепелищах — точно на тех же местах — новые дворы. Серафима Куропаткина постигла беда: в великих трудах отстроенный двор — хата, сарай и хлев — занялся от молнии, выгорев за короткий час дотла. Сообщив телеграммой брату в Тулу о случившемся, Серафим на другой день получил ответную от него: тот звал его без промедления ехать к нему. Однако Серафим не стронулся с места и, ни о чем не раздумывая, не пав духом, с еще большей ухватливостью, чем возводил сгоревший, начал строить новый двор. Да один ли он так живуче держался за клок родной колучовской земли?! Зотовы, Матвеевы, Змитраковы кляли на чем свет деревню, тужились, сколько хватало силенок, но усидели на месте. Толстуха Фруза Змитракова уже свела и продала на базаре корову, начала торговаться со Степаном Севериновым насчет продажи поросной свиньи, но, однако ж, какая-то таинственная сила удержала и ее. Она даже, как помнила Марья, крепко опохмелилась на радости, что не стронулась из деревни.

Каждую ночь Марью одолевали сны… Грезилось всякое, но они будто не показывали, что ей приспела пора помирать. В эту ночь ей приснился… ад. Но сама старуха туда не опустилась, нет: заглядывала в какую-то отдушину вниз, в преисподнюю. В огромной трущобе нагромождались какие-то каменья и кипела в котлах смола.

В одном месте сидел кто-то весь черный, с рогами, должно быть… черт, и курил трубку. Видно было, что он у них числился как бы даже философом. С ним рядом за столом сидел Юзик и, оттопыривая серые длинные губы, пил кофий. На столе лежали окорока и стояли бутыли. Между каменьями находился другой, длинный, тоже уставленный закусками стол, и за ним сидели распаренные и веселые Карманов, Юзик, Северинов Степан. Еще человек пять злых людей — их встречала за свою жизнь Марья — сидели за этим длинным столом. Они торжествовали. Видно было, что их не одолел даже ад: сумели хорошо пристроиться и там. Перед Степаном, как тени, стояли помершие по его вине люди — Анна Куропаткина и Егор Трошин. Егора, плохого здоровьем после войны, Степан доконал на тяжелых работах; Анне он не дал ни машины, ни лошади, чтобы свезти ее в больницу — не вынесла воспаления легких. Они стояли, должно быть укоряя Степанову совесть, но тот только посмеивался и пил вино. Юзик говорил им: «Мы всегда — над вами, а вы всегда — под нами».