Леонид Корнюшин - Демьяновские жители

Анна понимала, что требовалось плыть, но не дергаться, тут твистом не отделаешься. После каменной стойки она словно на деревянных ногах прошла круг, второй, третий… Ее прошибла испарина. На четвертом круге остановил окрик Сапогова:

— Стоп! Отдых пятнадцать минут. Тишкова, подойдите ко мне. Садитесь, — он кивнул на скамью. — Галина, на минуточку.

Анна натянуто села, не ожидая ничего хорошего. Она не ошиблась.

— Вы не можете танцевать, — сказал жестко, отрывисто Сапогов. — Репетиции — мертвому припарки. Ничего не дадут.

— Может, ей попробовать художественное слово? — заметила Галина.

— Читать? — Он царапнул деву глазами. — Можете?

— Не знаю.

— Нда-а… — Сапогов барабанил пальцами. — Ответ исчерпывающий. Ей-богу, ну зачем вам?! — вдруг взмолился руководитель, став похожим на мальчишку.

— А вам зачем? — выпустила когти Анна.

— Займите мое место. Прошу.

— Я ищу свое.

— Нам нужна костюмерша, — сказала Галина, хватаясь за соломинку, желая подсобить подруге.

— Точно. Нужна.

— Слушай, Дмитрий Степаныч, возьми Анну на эту вакансию!

— Разве я против? Пожалуйста. Если она желает.

— Да, я согласна, — быстро ответила Анна, не вникнув в смысл того, что ей предлагали: еще перед поездкой сюда она порешила бесповоротно порвать с Демьяновском.

— Когда вы сможете оформляться? — буравил ее глазами Сапогов.

— Подыщу комнату. В ближайшие дни.

— Хорошо. Зарплата — сто десять рублей. Устраивает?

Анна кивнула.

Галина чувствовала себя неловко, что брякнула насчет костюмерши; откровенно говоря, она не ожидала, что Анна согласится, и теперь, выйдя на улицу, не знала, оправдываться ли ей. «Все ближе к ансамблю», — думала Анна.

— У тебя хороший муж, — сказала Галина.

— Я не собираюсь брать развод. Пока.

— И какая же у тебя будет жизнь?

— Не знаю. И знать не хочу. Слушай, переверни пластинку, — проговорила с беспечностью Анна.

— Смотри… тебе видней.

— Ты лучше помоги с комнатой.

— Пустяк. Живи у меня.

— Нет, я не хочу тебя стеснять.

— Что за стеснение? Купим раскладушку.

Однако Анна стояла упорно на своем, и Галина поняла, что той было не с руки — мечтала о независимости. «Скатишься ты, милая, в омут, из которого не выпутаешься. Но это — твое дело».

— Зайдем вот в этот дом. Тут у меня знакомая держит постояльцев.

Галина позвонила в квартиру на втором этаже; дверь открыла пожилая низенькая женщина с тем кротким, добрым, душевным лицом, какие уже редко встретишь.

— Здравствуй, тетя Фруза, — приветствовала женщину Галина. — Жива-здорова?

— Что нам деется! — протянула Фруза. — Давненько, девонька, не являлась.

— Все заботы. Ты вот что, тетя Фруза, не возьмешь ли мою подругу на постояльство?

— Коли ей понравится, — ответила Фруза, — телефона у меня нету.

— Не беда, — сказала Анна.

Большая комната Фрузы была перегорожена цветной шторкой — там стояли старый черный диван и столик.

— Дворец — не ахти, да жить можно, — ответствовала Фруза.

Взяла она недорого — пятнадцать рублей в месяц, и в тот же день во взвинченно-приподнятом настроении Анна вернулась в Демьяновск.

Николай ужинал, сидел на краешке стула, будто на вокзале.

— Где носит? — напустился он на жену. — Чай, замужем! Чего тебе таскаться в поселок? Артистка!

Анна, присев к столу, с насмешливостью оглядела мужа — от головы до пят, и тонкая, жалящая ирония застыла на ее губах.

— Где была? — уставился на нее Николай.

— Почему я должна, собственно, отчитываться?

— Я — муж.

Анна взвинченно захохотала:

— Заруби: я тебе, миленок, ни черта не должна. В кино была. Удовлетворен?

— В поселок ездила ради кина?

— Невежа: «кина»! Кино не склоняется. Хотя бы и ради «кина». Ты, значит, мне запрещаешь?

— Да. Имею право. Некоторым образом, — пробормотал неуверенно.

— Видала, мамка, он качает права!

— Поймаю с фрайером — удавлю обоих. Я предупредил. Конфиденциально, — вставил он словцо, вычитанное в газете.

— Пень малограмотный! «Конфиденциально», — передразнила она. — «Философ» выискался! Тоже мне.

— Я грамотней тебя. Сама на одном листе делаешь сто ошибок.

— Ты охолонь! — напустилась на зятя Серафима. — Об Нюрке, чай, никто дурного слова не скажет. Эка невидаль: упозднилася! Наслухался дурных языков. Завидки людей берут. Я-то к тебе как мать. Охолонь, Николай!

— Ты замолкни: вы сговорились!

— Не о такой я жизни мечтала, — Анна кривила губы, сдерживалась, — а мать, Коленька, верно говорит: наговоры подлых баб! У самих ни черта нету, все их счастье — бить дурные языки да бегать с ломаными грошами по магазинишкам. Проклятая дыра! — Анна высокомерно тряхнула головой. — Дернул черт тут родиться. Никакой культуры. Не для такой жизни я рожденная, Коля! Мне во снах она другая мерещится. А что мы тут видим? Мне молодость другую в профкоме не выпишут по наряду, и надо, верно, быть круглой идиоткой, чтоб зарывать такую красоту, как моя! — Она зло всхлипнула и, не в силах сдержать женской слабости, заплакала, сразу сделавшись жалкой и подурневшей, с ресниц ее густо поплыла чернота.

— Люди живут, Нюра, и мы не лучше их, — волевая решимость Николая вследствие ее слез пропала, он вновь стал податливым, уступчивым, не заметив, что именно такого его состояния и добивалась Анна.

Искреннее чувство, появившееся было в ее глазах, исчезло, они опять сделались фарфоровыми и насмешливо-холодными.

— Обрадовал! Как же, не на ту, миленький, напал дуру! — она желчно, зло усмехнулась. — И учти: меня сын не привяжет. Я не намерена прозябать. Не для такой житухи я родилась. Мерси покорно! Не перебивай меня!

— Я и так молчу.

— Вот и молчи, несчастный, что тебе еще остается. Сопи в две дырки и молчи. Шофер, ничего из себя не представляющий, должен молчать.

— Должон, должон, — покивала Серафима, — при такой-то женке беспримерно должон.

— Нынче женщина шагнула на новую ступень. Вышла на арену. Теперь не вы над нами, а мы над вами. В прежних рамках нас жить не заставишь. На-ка, выкусите! Была дурой, что родила. Рожайте сами. Можешь сидеть в мазуте, а мне обязан предоставить гармоническое развитие. На другое я не согласна. Ты, шоферюга, даже понятия не имеешь, что такое гармоническое развитие. Про сценичность и мизансцену вообще не слышал.

— Слыхал про попы-ансамбли, про длинноволосых и безголосых дармоедов, — озлился Николай.

Анна смерила его с ног до головы уничтожающим взглядом:

— Темнота! Тебе ли судить?! А если взять эстетику, то ты вообще лопух — ни бельмеса не смыслишь.

Николай пошел опять на попятную, пробормотав:

— Разве я, Аня, спорю?

— Если бы не напел мне, наивной, тогда в уши, то где бы я теперь была!

— Высо́ко, — кивнула мать, — очень высо́ко!