Леонид Корнюшин - Демьяновские жители

— Не спорю. Лучше, красивше тебя никого в районе нет.

— То-то ж! Все при ней: писаная. Женка, вишь, тебе попалась видная, — снова вмешалась Серафима, — не чета другим. Такую-то, малой, поискать с огнем! Она где хошь не пропадет. Что лицом, что телом, да и по уму не вдарит в грязь. Ты должон, зятек, за подол ейный держаться.

Николай чувствовал, что обмякает, теряет твердость.

— Верно. Верно, мать, — поддакнул он, и только у него шевельнулась мысль, что сам же топчет собственную гордость.

— За ней-то, нябось не позабыл, вой-какие сватались! — продолжала Серафима. — С самого областного центру приезжал артист. Чуток не вышла за него. Тебя пожалела. А вышла б — в чистой жисти жила, не чета этакой, эва! Цени, зятек, какую отхватил женку-то!

— Я ее не хулю. Я про молву говорю, — бормотал, оправдываясь, Николай, будто он был виноват в пущенной молве.

Анна поставила на стол горячий самовар. Он как бы внес на минуту умиротворение, и собравшиеся под одну крышу люди эти почувствовали себя счастливыми. Тут на пороге появилась маленькая фигура Ивана Ивановича. В такое тяжелое время для сына надо было удержать его от засасывающего порока, от водки: он видел, что Николай не находил сил устоять.

Иван Иванович шел, понятно, не ради того, чтобы обвинить сноху с ее матерью, но с одной мыслью и желанием — если возможно, повлиять на них, открыв им истины добра и любви, на которых от века держится жизнь.

Анна все с той же подчеркнутой предупредительностью и внимательностью, с какой разговаривала в этот вечер с мужем, встретила и свекра.

— А, проходи, проходи, батя. У нас, видишь, самовар.

Тишков присел с краю стола.

— Все хорошо, батя, все в норме… да! — Николай, хмельной, суетливый, подмигивал отцу, подсовывал ему тарелку с закуской, налил шкалик.

— Я по дороге заглянул, — сказал Иван Иванович.

— Ты заявился меня воспитывать! — вдруг взвизгнула, не выдерживая напускной роли умиротворительницы, Анна. — А я-то, батя, не пугаюсь. Никого не пугаюсь. Плевала на всех. Пускай говорят завистники. Им ничего не остается. Сермяжина проклятая! Я уезжаю в поселок. Представьте себе, буду работать в ансамбле! Не нашим клопам чета.

— Тут у нас не одни клопы водились, молодуха, — возразил ей Иван Иванович, — складывались и большие песни.

— Слыхали мы про то, между прочим, — бросила с насмешкой Анна.

Разговор не вязался; посидев короткое время, Иван Иванович поднялся. Сын вышел его проводить. Он виновато покрякивал, стыдясь в присутствии отца за свою слабость перед женою.

— Пугает? Или верно порешила уехать? — спросил отец обеспокоенно.

— Все наладится. Ничего… ничего… — бормотал Николай, притаптывая окурок.

— Сохрани гордость, сын! — только и сказал отец, потяжелевшими шагами уходя от их дома.

Николай вернулся с улицы. Анна не смотрела на него.

— Ты что… взаправду собралась в поселок?

— А ты думал, со своей красотой стану тут гнить? Да, я решила. Поселок недалеко… буду заглядывать.

Дня через три, уволившись из магазина, недоступно-высокомерная, в лучшем ярко-красном платье шла она к автобусной остановке. Было раннее теплое утро, над Днепром дымился туман, то тут, то там по всему Демьяновску кричали петухи, где-то хрюкали свиньи. Анна округлившимися глазами озиралась вокруг, враз чужое и ненужное стало ей тут все, будто винный дурман кружил ей голову. Запах майской зелени на миг пробудил в душе ее что-то чистое, голубое, давно утраченное… Она кусала припухлые губы, до самой автобусной остановки не проронила ни слова. Молчал и Николай; ненавидел и одновременно любил же он ее! Тарантулом ворочалось в груди сердце, сушила его испепеляющая тоска. Умом хорошо понимал, что надо бы радоваться расставанию, но туманила глаза пленка горьких, обжигающих слез… Они остановились под ракитой, за ветками бирюзой сверкала днепровская гладь, и на нее жадно, широко раскрыв глаза, смотрела Анна.

— Коля, — выговорила она сдержанно и глухо. — Прости… Знать, я виноватая. Ты уж прости меня!

— Нюра, вернись! Вернись, пока не поздно! — вскрикнул он надорванно.

— Что с воза упало, то… В поселок ко мне не езди. Я сама… — Она не договорила, по губам ее скользнула жалко-высокомерная улыбка, и, должно быть боясь, что сможет переменить решение, торопливо, не оглядываясь, заспешила к автобусу, юркнула в дверь, тот дернулся и мягко, плавно покатил по туманному проулку.

Николай, ничего не видя, будто ослепший, зашел в приречные ракитовые кусты, опустился на молоденькую траву, сотрясаясь от тяжких, безмолвных рыданий; уезжала она недалеко, но он чувствовал, что их жизнь разрывалась.

Шагах в десяти от него, в лозинах около нацелованной водой светлеющей отмели, зашелся, рассыпал виртуозные, немыслимо тонкие колена курский зазнобушка соловей.

Еще зимой Зинаида писала родителям: «С Василием мы живем плохо, и нельзя загадывать, как получится дальше…» Последующие редкие ее письма подтвердили предположение Ивана Ивановича, зародившееся у него еще раньше, в прошлогодний приезд их: вряд ли они уживутся. После третьего такого послания Иван Иванович спросил Дарью Панкратовну:

— Что ж ты об этом скажешь, мать?

— Ихняя семья разладилась, — только и ответила та.

— Там-то худое я, признаться, ждал, а вот в Колиной жизни такого не предвидел, — сознавался он.

— Срам-то какой, Иван: от живого мужа ушла, — загорюнилась Дарья Панкратовна.

В конце мая Зинаида вместе с сынишкой вдруг явилась к родителям. Она похудела и изменилась внешне за минувший год. И в прошлый приезд родители нашли в ней разительные перемены, но нынче они еще более бросались в глаза. Взгляд Зинаиды сделался суше и жестче, около губ пролегли глубокие морщинки.

«Как все проходит — будто молния на небе, — не остается и следа», — думал отец, вглядываясь, сострадательно и ласково, в родные черты своего детища.

Но если вид дочери угнетал стариков, то совсем другие чувства испытывали они, глядя на внука Сережу. Прошлым летом мальчик выглядел бледненьким и скучным, за исключением дня приезда, так что старики Тишковы даже обеспокоились за его здоровье, — нынче же это был розовощекий, весело-шаловливый крепыш, сразу же огласивший дедушкину-бабушкину обитель заливистым, заражающим всех бодростью смехом. Едва только войдя на двор, Сережа самым первым делом потребовал показать ему всех обитателей, то есть всю живность.

— Как коза, деда? — сгорал он от нетерпения увидеть животину, которая прошлым летом угостила его своими рогами.

— У нее, брат, целая семейка, — ответил Иван Иванович, вдруг испытав при виде веселого внука прилив бодрости и счастья.

— О, какие чертенята! — воскликнул Сережа, хватая за рога подпрыгивающих козлят. — Здорово! Отлично! Я, деда, очень рад. А, Машка, здравствуй. Фу какая ты грязная! — Но он все же не без удовольствия почесал у блаженно похрюкивающей свиноматки Магнолии за ушами. — А детки у нее были?