Леонид Корнюшин - Демьяновские жители

На другой день, в воскресенье, старики Тишковы и Зинаида с сынишкой наладились вместе с Мартой и ее выводком прогуляться в Митину балку; поросший кустарниками неглубокий овраг давал хороший корм их скотинке, и можно было посидеть на майской, молоденькой траве и подышать свежим воздухом родных полей. Иван Иванович, как и всегда, прихватил и заткнул за пояс топор, чтобы не тратить попусту время и порубить тонких олешин на дрова. Зинаида с живостью согласилась на эту прогулку: после шумного людского моря и хождения по асфальту вдруг захотелось пройтись по тем полям и по лесу, где прошли ее детство и юность, неожиданно всплывшие перед ней из канувшего прошлого. Была у нее еще тайная мысль: повидать сторожку в Митиной балке, в которой жил работавший нынче лесником Петр Бабков. С Петром Зинаида училась вместе в средней школе и даже два года сидела на одной парте. Несмотря на то что она никогда не относилась к нему иначе как с насмешками, всегда считала его серой деревенщиной, теперь же, когда в ее жизни произошла трещина, она боялась признаться себе, что, может быть, только и любила одного его. Еще в прошлый приезд Зинаида узнала про него, что он отказался в свое время поступать в институт, хотя учился лучше всех в школе, подался в лесничество и женился. Но в минувшее лето у нее только возникла шаловливая мысль — неплохо бы его увидеть и легонько посмеяться над ним; нынче вовсе другое чувство и другая мысль гнала Зинаиду на кордон.

Как широко и огромно распахнулся мир, едва Тишковы, предводительствуемые козами, вышли на околицу Демьяновска! Зеленые покатые холмы обильно и полновесно полнились птичьими голосами. Еще месяц назад серые, покрытые шрамами, трещинами и выломами, начисто продутые ледяными зимними ветрами поля сейчас, при общем цветении и росте, сказочно преобразились. Каждая кочка и выступ, всякая лозинка, черемуховый ли, рябиновый или же ольховый куст был от комля доверху обнизан молоденькими, пахучими, нежными листочками, так что благовонный эфир густо насыщал теплый, уже основательно прогретый воздух. А какое великое море цветов разливалось кругом!.. Сперва, как вышли, Сережа забавлялся с козами, прыгал и катался с ними по траве, но чем дальше распахивалось поле, тем обильнее и гуще росли всевозможные цветы, о существовании которых до сих пор он и не ведал. Теперь уже Сережа вовсе забыл про коз, хотя те и пытались заигрывать с ним, и во все глаза, в изумлении оглядывался кругом. Дарья Панкратовна, должно быть, вполне понимала состояние внука, принявшись объяснять ему, что каждое растеньице и цветок живет на свете не сам по себе, чтобы просто существовать, но для общего счастья и благоденствия. Бабушка будто читала ему какую-то удивительную книгу про землю, и он с жадностью слушал ее слова, впитывая их в себя, как губка воду. И, слушая ее мягкий, добрый голос, Сережа вдруг проникся большой и страстной любовью ко всему, что тут росло и жило, особенно он боялся наступить на какой-либо цветок и смять его; мальчик видел, что так же поступали и дед с бабушкой: они вроде и не смотрели под ноги, но во вмятинах их следов не оказывалось ни одного цветка. Одна лишь мать не обращала на них никакого внимания, смотрела прямо перед собой и, казалось, совсем не видела, что было у нее под ногами.

— Как ты ходишь? Не видишь, одуванчик зашибла! А вон совсем раздавила белые цветочки! — покрикивал Сережа на мать. — Бабуля, а это что?

— Мачехин цвет. Хоть он и зовется мать-и-мачеха, да боле подходит к мачехе. Видишь: желтые звездочки — цвет разлучницы. Цвет-то ярок, да невеселый, червленый, боле подходит к раздору, чем к счастью. А вот ландыш — цветок на счастье. Им тело не излечишь, а душу ублажишь, смеяться заставишь. В здешних местах, давно это было, бандит и вор Фирька Конопатый сидел. Такого душегуба на всей земле было поискать. Не приведи бог! Родную мать едва не до смерти забил, отца глаза лишил. Сущий палач. А вот слыхала я, мне его женка рассказывала: незадолго, как Фирьку поймали, как-то раз пришел он к ней из лесу, пинжак и руки его в крови. Сел он на табуретку, вынул из кармана ландышевый цветок, понюхал, поглядел страшными глазами на него, вдруг сделался белым-бел, как коленкор. Сунулся Фирька в красный угол на колени и стал бога просить об помилованье. Вот он каков, цветок-то!

Сережа с самым серьезным вниманием слушал бабушку, не понимая всего того, что произошло с бандитом Фирькой. Но в душе его что-то затрепетало, и к глазам прихлынули слезы, что бывало с ним всегда, когда он испытывал счастье; сейчас он был счастлив оттого, что на свете жило так много цветов, которые приносили людям добро, и что это добро ему вдруг открыла бабушка. Он спросил ее еще про один цветок.

— Росянка. Росою, стало быть, умывается. Оттого и чистая, голубенькая. Ежели с нижних-то листочков отряхнуть поутру росицу да утереть ею болячку или какой порез, то живо затянет. А вот люди ее боятся. А ежели лицо помыть, то станет тоже розовым, нежным.

— А зачем она живет на свете?

— Она сама по себе живет, — как равному пояснила Дарья Панкратовна внуку. — Она и не знает, что живет. Все зародилось за-ради того, чтоб хорошо было. Когда всем хорошо, то и цвету хорошо. Мы его не понимаем, чего он говорит. А он все знает, про что мы говорим. Кажный лист знает. Ежели мы его рвем да топчем без путя, он молча сносит. Не мстит. А мы своей злобой сами себя наказываем. Даже не ведаем, как наказываем.

Иван Иванович слушал мягконапевный, родной голос жены и, не вмешиваясь в ее суждения, потихоньку улыбался, гордясь и радуясь тому, что дано ему было заиметь такую жену.

Зинаида же слушала только краем уха, до сознания ее доходили лишь обрывки слов матери, — она не могла избавиться от тяжелой думы про свою жизнь. Об одном упорно думала сейчас она: о Петьке Бабкове. Как-то года через два после окончания школы, летом, она отправилась по грибы, отстала от девчонок, заблудилась и, выйдя на полянку, вдруг заметила около сторожки Петьку. Тогда она сильно обрадовалась ему. Хлынул светлый, обильный, сквозь солнце, ливень, она враз вымокла до нитки, села в мокрую, пахучую густую траву и громко заплакала, сама не зная отчего… Оттого ли, что прощалась со всем тем, что окружало ее, оттого ли, что в ней уже жила, хотя еще и смутная, мысль уехать, навсегда порвать с родным захолустьем. Тогда Зинаида не могла бы объяснить значения своих слез, которые все лились и лились, сами собою, из ее глаз. По испуганному виду Петьки поняла, что он сильно любил ее. Господи, что бы она сейчас дала за то, чтобы воротилась та минута, тот ливень и тот Петька!..

— Ах, какие миленькие цветики! Бабуля, смотри! Не смей, не смей топтать! — напустился Сережа на мать, крепко вдавившей в траву нежные малиновые созвездия.