Леонид Корнюшин - Демьяновские жители

— А как же, само собой, — со сдержанной улыбкой сказал Иван Иванович.

— А, Фирька! Ну-ну, не шибко! — раскланялся Сережа с гусаком, который шипел и вытягивал шею, как бы норовя ударить мальчишку. — Живой?

— Пустили на развод, — вполне серьезно, как взрослому, пояснил дед.

Глаза мальчика пали на важно дравшего мусор своими мускулистыми, со шпорами, ногами и ярко налитым гребнем петуха Акима, который выглядел еще величественнее и надменнее гусака Фирьки. Вид Акима говорил: «Хоть ты и хозяйский внук, но сущий несмышленыш, и я не желаю на тебя обращать внимания!»

— Тот самый, что ли? Аким?

Ивану Ивановичу опять понравилась памятливость внука к их хозяйской жизни, и, ласково дотронувшись шершавой ладонью до его волос, похвалил:

— Молодчина, помнишь!

— Прекрасно! Чудесно, очень люблю! — приговаривал Сережа, приходя в неописуемый восторг от того, что он здесь видел: все это было так непохоже на чопорную чистоту их ленинградской квартиры, и он испытывал истинное удовольствие.

— А в лес пойдем? А в поле? А купаться уже можно? А рыба есть? — не заботясь о том, получит или же нет он ответ от деда, спрашивал Сережа, бросившись к Полкану, показывавшего, в противоположность гусаку и петуху, доброе отношение к нему: вилял усиленно хвостом и прыгал на грудь, норовя лизнуть его нос. — Ну-ну, брат, я тебя хорошо помню. И, можешь представить, люблю. Да, — говорил с достоинством Сережа, но это ему трудно давалось: он тут же кубарем покатился с Полканом по двору.

— Это что такое? А ну прекрати! — крикнула в окошко Зинаида.

— Ну а что же Вася? Живой? — спросил Сережа про ежика, когда голова матери исчезла в окошке.

— А куды ему деться? Вон погляди, — указал Иван Иванович на колючий седой шар, двигавшийся в огород, где была посажена картошка.

Сережа хотел было подойти к ежику и поговорить с ним про его жизнь, но ему стало чего-то не хватать во дворе, и он отпросился у деда выйти в переулок, где бегали и визжали соседские ребятишки.

Иван Иванович же заспешил в хату, предугадывая тяжелый разговор с дочерью: сердце его билось часто и тяжело. Раньше, когда дети росли, и он, и Дарья Панкратовна считали, что их заботы и переживания кончатся, как только станут они на ноги. На деток накидывались болезни, и родители много отдавали сил и забот, выхаживая их; потом они стали выпархивать из гнезда, но вместо ожидаемого душевного облегченья явилась еще большая забота о них, так что опять пришлось себе во всем отказывать и надо было жить ради них. Даже Прохор, самый старший и ставший давно уж на ноги, постоянно шел то за тем, то за этим к родителям. И все же, заботясь о детях и теперь, уже о взрослых, Иван Иванович понимал, что отними у него эти заботы, то и сама его, и старухина жизнь тоже окажется укороченной и скудной.

На крыльцо вышел, гремя деревяшкой, Степин. Выглядел он жалко и подавленно; таким забитым и несчастным Иван Иванович видел его в той одинокой жизни в хате-развалюхе, но потом это выражение, слава богу, пропало. «Чуток встревожен. Приехала дочка, и он переживает, что стесняет нас. Золотая душа!»

— Ты куда, Егор?

— Схожу к ребятам, — буркнул, пряча лицо, Степин и спешно вышел со двора.

Три дня назад комиссия приняла здание библиотеки, сказано было много похвальных слов о бригаде плотников, и теперь мужики отдыхали перед новой работой. Зинаида сидела за столом. Дарья Панкратовна выставила все свои закуски, угощая дочку, и в душе Иван Иванович укорил жену за то, что она так уж хлопочет около нее, будто та маленькая. Тишков сел и, взяв ложку, осведомился, обедал ли Егор.

— Чего-то не стал, — сказала Дарья Панкратовна.

— Всех, батя, не пережалеешь, — заметила Зинаида и, нашарив в кармане джинсов сигареты, начала было закуривать, но, заметив устремленные на нее глаза родителей, сунула пачку обратно.

Иван Иванович промолчал.

Тарас Тимофеевич, проследовавший со двора через растворенное окошко, приласкался к ногам Зинаиды, поставив, как всегда в таких случаях, хвост трубой, и она с прорвавшейся нежностью погладила его белую звезду на лбу. Иван Иванович одобрительно и радостно крякнул, заметив этот ее жест.

— А Василий что, не мог приехать? — осторожно попытал отец, не притрагиваясь к еде, и вытащил свою черненькую трубку, но не для того, чтобы закурить, а чтобы лишь занять чем-то не привыкшие без дела руки.

Зинаида вместо ответа показала ровные, белые, крепкие зубы, и родители поняли все то, что она могла бы сказать словами.

— Объясни ж ты нам, Зина! — проговорила, горестно вздохнув, Дарья Панкратовна. — Что произошло промеж вас?

— Я ему не ишак торчать около плиты! — огрызнулась после порядочного молчания Зинаида.

Родители переглянулись тем горестным взглядом, который понятнее всяких, даже самых горячих слов; Иван Иванович посутулился и пригнулся, по-прежнему не притрагиваясь к еде, испытывая при этом свою собственную вину за то, что плохо складывалась личная жизнь и у нее, и у других детей.

— В конце концов, я не старая, — продолжала Зинаида, — почему я должна торчать около кастрюль? Разве я не могу куда-то пойти? Или же иметь самостоятельность? Он, видишь ли, стал заправским деятелем. Ничтожный слесаришка с семи классами! Вообразил, что пуп земли. Лезет в президиумы. Сидит там дубина дубиной. Понятно, что ума большого не надо, чтобы по-бараньи кричать «ура». Слесаришка, вообразивший себя Наполеончиком. Смех. А важность! А мне нужен муж как всякой нормальной женщине. Муж, а не баран на плакате! — уже почти кричала Зинаида, все более подчиняясь силе своего возмущения. — И мне тысячу раз наплевать на его амбицию. «Ты, говорит, должна понимать, что твой муж может высоко взлететь». Бездарный болтун! Делает полсотни ошибок в письме на одном тетрадочном листе. А какова осанка! Дай ему власть, гаду, всех переморит и передушит. Всем отомстит за свои семь классов и за то, что делает сто ошибок на одном тетрадочном листке. Слесари, вообразившие себя Наполеончиками, — это очень даже страшно. Он, подлец, уже и товарищей своих не видит. Хам! Пять лет мусолит шпионскую книгу — не разберешь название, всю ободрал. В президиумы гребется — тут он не прозевает. Пусть почешется около плиты. — Зинаида злобно рассмеялась и замолчала.

— Худо это, дочка, худо, — только и сказал Иван Иванович; он понимал, угадывал правду в ее рассказе о муже, подумал: «Пожалуй, верно насчет Наполеончиков с семилетней грамотенкой». Была огромная, порою очень запутанная, неясная, порою несправедливая к отдельному человеку, со своими безбрежностями, туманностями, со светом и мраком жизнь — всего в ней имелось порядочно, и, имея чуткое сердце, он промолчал. Не сказала ничего больше и Дарья Панкратовна, смахнувшая украдкой непрошеную слезу.