Юрий Либединский - Дела семейные

— Ты был в нее влюблен? — спросила Виктория.

— Ну что это значит — влюблен, когда мальчику шестнадцать лет, а девочке пятнадцать, — говорил он, пожимая жену за локоток.

— Значит, все-таки да? — сказала Вика, быстро и зло взглядывая на Леонида.

— Она подруга сестры... А этот пижон, это Борис Миляев...

— Который ухаживал за Лелей? — спросила Вика, озабоченно-сочувственно по отношению к Леле, которую она видела всего три раза, но к которой расположилась уже потому, что она сестра ее Лени. — Ну и подруга! Нет, нужно быть дрянью...

— Оба хороши... — сказал Леня, обрадованный тем, что ему удалось избавиться от необходимости оправдываться в том, в чем оправдываться невозможно, — в том, что он с Галей Матусенко познакомился раньше, чем с Викой...

Но тут погас свет, заструилась уводящая куда-то в прошлое, в грешное и страшное время эпохи Возрождения, музыка Прокофьева, медленно поднялся занавес — и вот оно то, что предвещала музыка, — яркость одежд, бессмертие архитектуры, яркость солнца, и музыка, музыка, все объясняющая и вызывающая танец...

Неотвратимость столкновения двух схожих характеров, которые при других обстоятельствах могли бы стать верными друзьями, но в условиях глупой семейственной розни становятся смертельными врагами, нежно-задумчивый Ромео, роковым образом вплетающийся в конфликт, — и вот Уланова, ее пролет по сцене, ее словно ведущие за собой музыку движения, ее любовь, и ненависть, и нежность, — и Вика вздыхает от счастья и трется о плечо Леонида: это она — Джульетта, и разве поползновения его матери разлучить их не отражение кровавых обычаев, разлучивших и погубивших любовников?..

Вика думала обо всем этом, когда спустя несколько дней они с Леонидом сидели за столом у Сомовых и встречали приближающийся 1953 год.

Владимир Александрович к этому времени поправился. С 1 января врачи разрешили ему выйти на работу, сегодня кроме встречи Нового года праздновали его выздоровление. Зажгли, как это водилось у Сомовых, маленькую, поставленную на стол елочку, — в изготовлении украшений соревновались Владимир Александрович с Лелей, и признано было, что его стилизованные под восемнадцатый век игрушки не уступают экстравагантным изделиям середины XX века, вышедшим из ловких Лениных рук.

Идти встречать Новый год к Сомовым предложила Виктория.

— А Евдокия Яковлевна? Ей ведь скучно будет... — сказал Леня, отговаривая жену от поездки.

— Ничего, она в этот вечер всегда раньше ложится, загадывает — какой увидит сон, такой будет год. Спать ляжешь, мама? — спросила она, с трудом нагибаясь и примеряя специально к празднику перешитое зеленое шерстяное платье.

Евдокия Яковлевна молча кивнула головой.

Встреча Нового года прошла тихо. Старший брат Владимира Александровича, Евгений, спорщик, которому было строго заказано заводить волнующие разговоры о политике и искусстве, против обыкновения помалкивал, пощипывал рыжеватые с проседью усики. Вика тоже молчала и лишь односложно отвечала на обращенные к ней вопросы. Леня беспокойно поглядывал то на нее, то на родителей. Нина Леонидовна изображала Виолетту из «Дамы с камелиями», акт четвертый. Правда, она вдруг иногда вспоминала, что больна совсем не она, а Владимир Александрович, но ведь он, слава богу, выздоровел! Леля была молчалива, задумчива. Вика взглядывала на нее сочувственно, вспоминая встречу в театре. Она жалела, что не предупредила Леню, и он, не подумав, рассказал о встрече с Миляевым и с Галей Матусенко. Леля криво улыбнулась. «Бедная девочка наша...» — театральным шепотом произнесла Нина Леонидовна.

— Как же ему не сиять? Сталинская премия обеспечена, — усмехнулся Владимир Александрович.

— Это ты ему ее обеспечил, — откликнулась Нина Леонидовна.

— Он талантливый человек и неплохо поработал, если бы он был бездарен, я бы ничего не мог сделать... — возразил Сомов.

В двенадцать сдвинули бокалы и выпили за здоровье Владимира Александровича. Вика и Леня, посидев немного, объявили, что им далеко ехать, и двинулись в обратный путь. Их не задерживали, так как Владимиру Александровичу нужно было, как выражалась Нина Леонидовна, «бай-бай-бай...»

До дома Леня и Вика добрались в четвертом часу, но у Кузьмичевых еще не спали, весело хрипел патефон, молодежь плясала так, что старый дом весь сотрясался, и Лене и Вике вдруг стало весело, и они пошли к соседям. Их встретили аплодисментами, и они даже отважились не то чтобы танцевать, но торжественно пройтись под старинный полонез.

До Евдокии Яковлевны еле дозвонились, она открыла им дверь с заспанным, каким-то помолодевшим — даже морщины разгладились, — счастливым лицом.

— Ну, что ты во сне видела? — спросила Виктория, обнимая мать.

— Петеньку, папу твоего. Все хорошо будет, — ответила Евдокия Яковлевна.

С нового, таинственно-толстого календаря весело глядел на них краснощекий дед-мороз. На пестрой картинке обозначено было: 1 января 1953 года.

После Нового года Владимир Александрович вышел на работу. За это время в Академии произошли большие события: Фивейский открыл выставку будущих Социалистических городов. Открытие прошло торжественно и эффектно, отзывы прессы были единодушно восторженны.

В ранний утренний час выставку посетил Сталин. Неторопливо прошел он мимо стендов в сопровождении Фивейского, который нервно покашливал и время от времени вынимал из кармана пузырек с нитроглицерином и незаметно лизал пробку.

Больше всего времени провел Сталин перед проектом Северного города.

— Это образец национального искусства, — сказал он, и на другой день во всех центральных газетах появились статьи под такими заголовками.

Миляеву предсказывали блестящее будущее, то, что он в апреле получит Сталинскую премию, считалось предрешенным.

Все эти сведения, конечно, доходили до Сомова во время его болезни, но приглушенно. Когда за новогодним столом Леня рассказал о встрече с Миляевым в театре, Владимир Александрович уже знал о том, что Сталин посетил выставку в Академии, знал о торжестве Миляева, но со свойственной ему выдержкой промолчал. В первый же день, вернувшись на работу, Сомов узнал от Фивейского, что Сталин обещал принять в Кремле группу архитекторов-градостроителей.

После событий, происшедших в его жизни в середине тридцатых годов, Владимир Сомов жил, верный одному правилу: не попадаться на глаза Сталину. И потому он сказал, что по состоянию здоровья не сможет принять участия в этой встрече. Но Фивейский потребовал, чтобы Владимир Александрович во время совещания обязательно находился рядом с ним.

— Вдруг придется посоветоваться о чем-либо, — настойчиво-жалобно твердил он, — и Сомов не смог отказать старику.