Юрий Либединский - Дела семейные

— Здравствуй, Женя! — звонким голосом сказала Нина, обернув к нему свое молодое, неправдоподобно красивое лицо. На одной ноге у нее была обута пьекса, другую пьексу Владимир держал в руках и чем-то тщательно смазывал. Взглянув в лицо брата, продолговатое, бледное и встревоженное, с его карими, немного медвежеватыми глазами, Владимир сразу понял: с недоброй вестью пришел он к ним сегодня.

— Вы ничего не знаете? — спросил Евгений, и в голосе его слышалась жалость к ним, к себе: ведь ему предстояло сообщить им, молодым и счастливым, эту страшную весть. — Вы ничего не знаете? — повторил он хриплым голосом и проговорил, опустив голову: — Ленин. Умер.

— Ленин! — воскликнула Нина, так воскликнула, что Владимир вдруг почувствовал горячие слезы у себя на глазах. Горе вдруг накрыло их, как бушующий вал студеной воды. А Евгений рассказывал, что ночью ему позвонил товарищ, который был на заседании съезда Советов, где Калинин сообщил эту скорбную весть. Но то, что говорил Евгений, звучало для них отрывисто и глухо, словно этот захлебнувший их вал страшной беды закрыл все, и они с трудом улавливали связь между отдельными словами, хотя Евгений говорил ясно и точно.

— Как все, как всякий человек умер... — твердила Нина сквозь слезы.

Владимир стоял как в столбняке, прямой, неподвижный, с полуоткрытым ртом, а над этажеркой с книгами лицо Ленина глядело в комнату так же одобряюще весело, как оно глядело вчера, когда он был жив...

Владимир Александрович открыл глаза и взглянул на письменный стол, где, укутанная цветным платком, тускло светила настольная лампа, и в приглушенном свете увидел это же лицо, лукавые морщинки, бегущие от глаз, взгляд, вечно веселый и все понимающий...

Сделав скупой, какой-то судорожный жест рукой, Владимир Александрович заворочался в кресле и вдруг сквозь дремоту услышал робкое дребезжание звонка, раздавшееся в сонной и темной тишине квартиры. Он прислушался, — дребезжание повторилось. Но, утомленные переживаниями тревожного минувшего дня, Нина Леонидовна и Леля крепко спали. Новая домработница-старушка была глуха, и дверь никто не открывал. Владимир Александрович тяжело поднялся. Жена во сне отпустила его руку, уже несколько затекшую, и он, шаркая теплыми войлочными туфлями, пошел в прихожую. В ночной тишине он впервые услышал это свое шарканье и с грустью сказал себе: «Стар ты стал, батенька, стар...»

Придерживая левой рукой грелку на сердце, он правой с трудом открывал сложные засовы, сооруженные по указанию Нины Леонидовны, и дивился, зачем они. Такие замки были бы уместны на дверях банков или государственных хранилищ. Наконец откинута последняя цепочка, дверь открылась, и Владимир Александрович увидел на пороге брата, Евгения. Он не удивился. Конечно, Женя должен был прийти в эту ночь, как же иначе? Высокий, большой, как все Сомовы, Евгений Александрович стоял на площадке в своем чугунном пальто с черным воротником и в шапке из такого же черного блестящего меха и глядел на брата вопросительно и виновато. Лицо его было мокро от липкого, пронзительного весеннего снега.

— Я все понимаю, ты болен, — тихо сказал он. — Но я не могу сейчас один, не могу. Жена спит, да она и не поймет... Я не позвонил, тебя волновать нельзя, меня Нина все равно бы к тебе не пустила. А я не могу один, — повторил он. — Такое совершается. Новое этой ночью родится, новый этап...

— Заходи, заходи, — обрадованно сказал Владимир Александрович. — Мне ведь одному тоже не легко. Только у меня в кабинете Нина спит, пойдем к Лене в комнату...

Хотя Леня давно жил в Больших Соснах, но Нина Леонидовна не разрешала Леле занимать комнату брата. «А вдруг захочет вернуться, — говорила она, — пусть знает, что ему всегда тут рады...» — упрямо твердила она в ответ на все просьбы Лели.

Железная кровать, застеленная клетчатым одеялом, немудреный письменный стол, книжная полка, на стене портрет Циолковского, ящики с инструментами, табуретка, — все просто, чисто, молодо.

— Ты садись, — указывая на табурет, сказал Владимир Александрович, — а я лягу, ты уж прости меня, тут розетка, я грелку включу.

— Тебе волноваться вредно... — снова виновато сказал Евгений Александрович.

— Вредно, вредно, вредно! — с раздражением перебил его брат. — Кто это знает, что вредно, а что нет. От жизни не спрячешься, это только Нина думает, что можно не волноваться по предписаниям врачей...

— Да-да, — охотно подтвердил Евгений Александрович, но видно было, что думает он уже о своем и что ему не терпится заговорить с братом об этом, самом главном.

И он заговорил:

— Понимаешь, сегодня в университете преподаватель, молодой такой, видит, что мы все расстроены, одна старушка плачет даже, вдруг сказал, и со злобой: «Ну что вы плачете? Над жизнью своей изуродованной плачете, что ли?»

Евгений Александрович помолчал и покачал головой. Нет, совсем не такие чувства пробудились в эти дни в его душе и заставили ночью прийти к больному брату и говорить, говорить...

Он тоже вспоминал дни смерти Ленина и похороны его, когда они с женой Леной, тогда студенты Свердловского университета, часами простаивали в скорбной очереди к гробу, простояли два раза, чтобы пройти, проститься, и простояли бы в третий раз, но Лена простудилась и заболела... Это мало сказать, ощущение горя, ощущение сиротства, незаменимости утраты, беспокойная мысль о том великом деле, которое дороже всего, о партии, о советской власти, о дальнейшем ходе мирового революционного процесса... И вот тут-то, в начале 1924 года, когда возобновились занятия в Свердловском университете, было вывешено объявление, что курс лекций по основам марксизма-ленинизма будет читать товарищ Сталин.

До этого Евгению Сомову ни разу не приходилось видеть Сталина. В начале революции был он в Поволжье, там же и вступил в Союз молодежи III Интернационала, а потом в партию. В лекторскую группу Свердловского университета он прибыл по путевке и весь погрузился в учебу, из стен университета почти не выходил. И кроме того, что Сталин — секретарь ЦК, он ничего не знал об этом невысокого роста человеке, который легкой неторопливой походкой вошел на трибуну, выпил глоток воды, заглянул в маленький листок бумаги, поднял голову, и всем стало видно бледное, оттененное черными усами лицо, неровная кожа на его лице... Голос был отчетлив, манера говорить поначалу показалась суховата, особенно после Луначарского, которого совсем недавно слышал Евгений на одном из диспутов.

Сталин не сказал ни одного слова утешения, не обещал легкой жизни, — он только изложил основы учения Ленина, но от того, как он это делал — спокойно, неторопливо, сдержанно, на душе становилось легче... Нет, это не была мысль о замене, о том, что этот чернявый человек в военном френче может заменить великого учителя, — когда Сомов слушал его, к нему приходили мысли о том, что нужно брать себя в руки, повысить свою серьезность, свою ответственность за дело революции, и жить, жить...