Анатолий Ананьев - Межа

В девятнадцатом году федоровские мужики посылали ходоков к Ленину. Уходили трое: безлошадник Вениамин Пронин и крепкий, как тогда говорили, мужик Прокофий Минаев с внуком Семеном. Вернулись же только двое: Прокофий с внуком. До Москвы они не добрались и у Ленина не были, но на сходе, когда вся деревня собралась на площади перед церковью, Прокофий Минаев (после того, как он рассказал о смерти Пронина, заболевшего тифом в дороге, и показал справку, взятую в белебеевской больнице), слыша торопившие его окрики: «Ты был ли у Ленина? Ты вот о чем скажи!» — громко и твердо заявил:

«Да, был».

«Ну что он? Что говорил? Как жить?»

«А так жить: хлеб у мужика не трогать, хозяйства не рушить, не разорять, а землю нарезать тем, кто поднять ее может».

«Верна-а!»

«Свое гнет, факт».

«У кого быки, тому и землю!»

«Верна-а!»

«Не давать земли!»

«Дать!»

«Дать!»

«По-рровну!..»

До вечера шумели федоровцы на площади. Прокофия пригласили на собрание комбеда, но он и там стоял на своем: «Как сказал, так и было, для чего выдумлять мне. Могу я поднять сто десятин, вот и нарезай их мне, и весь сказ». Поверить в это было невозможно, потому что, как выразился тогда комбедовец Григорий Анохин: «Это опять мироеду честь!» — и решили опросить Прокофьева внука, Семена. Тот и выдал деда:

«Не были ни в Москве, ни у Ленина».

Так и сказал.

Снова шумели федоровцы, хотели судить Прокофия, но потом страсти поутихли, и жизнь в Федоровке пошла своим чередом. Во время раскулачивания, когда составляли список и когда Анохин предложил внести в него в первую очередь всех Минаевых, Прокофия и Петра (отца Семена), кто-то возразил: дескать, Семку-то с отцом не надо, парень против деда пошел, правду сказал, значит, наш, чего еще, — его и зачислили в середняки. С тех пор никто в деревне уже ни разу не вспоминал эту историю с ходоками.

Не вспомнил бы о ней и Федор Степанович Флеров — он знал кое-что об этом еще от отца, — если бы не два события, которые произошли с ним недавно и которые заставили его задуматься. Первым событием был разговор с правленческим конюхом Никитой Веригиным. Как-то за полночь, вернувшись из районного центра, Федор Степанович распрягал лошадь во дворе правления, перед конюшней. Никита Веригин, припадая на деревянную ногу и постукивая ею о сухую землю, ходил вокруг и помогал Флерову. Ночь была теплая, звездная; над соломенной крышей конюшни, почти касаясь ее своим огромным красным диском, проплывала луна. Возбужденный только что прошедшим в районе совещанием и возбужденный быстрою ездою, Федор Степанович не хотел спать и не торопился домой. Вместе с Никитой Веригиным, свернув по цигарке (то ли от фронтовой привычки, то ли просто от привязанности к кисету Веригин курил махорку), попыхивая ими, они сели на рессорку и разговорились.

«Горят хлеба», — с грустью сказал Федор Степанович, потому что все еще находился под впечатлением того, что видел, проезжая днем от Федоровки до Белодворья: кругом на полях низкая, засыхающая и желтеющая пшеница.

«Так вот она, ночь, а никакой прохлады. Земля-то, что печь, теплом дышит».

«Жаром», — подтвердил Федор Степанович.

«Можно сказать, и жаром. А народ-то волнуется, Федор Степанович».

«И должен волноваться, а как же».

«Опять, говорят, остались без трудодня, без хлеба, да и без сена».

«Не думаю. Сено уже прибывает в Белодворье, об этом официально нам объявили сегодня, так что на днях начнем возить. И хлеб будет, о чем речь?»

«Положим, будет. Да сколько будет? И дело ли хлеборобу хлеб привозить? Вот тут и надо пораскинуть умом, так ли живем или не так, то ли делаем, а может, и не то? Ждем, ждем лучшей жизни, с самой войны ждем, а где она? То недород, то план двойной! Да когда же это кончится? Говорят, Ленин-то не такой жизни хотел мужикам».

«Кто говорит?»

«Да мало ли».

«А какой?»

«Этого уж я не знаю».

«Но кто говорит-то?»

«Минаев говорит».

«Это Семен Минаев? Школьный истопник? Могильщик?»

«Могильщик-то он, Федор Степанович, могильщик, только что ж тут плохого, помогает хоронить людям и пусть помогает, слава богу, что помогает. Есть же такое присловье: кто хоронит, тот сам долго живет. Тут другое: могильщик-то этот еще парнишкой ходоком к Ленину ходил».

«Со своим дедом?»

«Да».

«Материщим кулаком».

«Как будто так».

«Они же дальше Белебея и шагу не были».

«Были, не были, поди рассуди теперь. Он вон что говорит: прижмут, так небось скажешь, что не только Москвы, но и Белебея не видел».

«Значит, прижали?»

«Может, и прижали, теперь-то как судить».

«Значит, ты веришь этому старому болтуну?»

«Да я-то что, я не о себе, Федор Степаныч».

«Такой засушливый год, такой недород, да если бы другое время — с голоду всем подыхать. А тут тебе: посевы списывают, убытки госстрах возмещает колхозу, сено уже выделили, хлеб дадут, — как же ты можешь слушать разные старокулацкие разговоры?»

«Да я-то что, я не слушаю, Федор Степаныч».

«Всему, Веригин, свой черед: восстановили города, восстановят и деревни, всему свой черед».

«Да я что, я верю, Федор Степаныч. Надоть лошадям задать, а то председатель нынче какой, чуть свет бежит запрягать, надоть идти».

Он слез с рессорки и, весь освещенный луною, неторопливо зашагал к конюшне, припадая на деревянную ногу и стуча ею о твердую, сухую землю; через минуту сутуловатая, коренастая фигура его скрылась в темном провале ворот. По тому, как нетерпеливо и радостно зафыркали кони и зазвенели кольцами недоуздков, было ясно, что Веригин подсыпал им в ясли овес.

Федор Степанович, удивленный этим неожиданным разговором, некоторое время сидел один, как бы вслушиваясь в звуки, долетавшие из конюшни. Что-то еще заставляло его ждать Веригина, но конюх не появлялся. «Не хочет», — подумал Федор Степанович. «Однако пора и мне», — вполголоса проговорил он, взглянув на часы и не столько увидев, как почувствовав в расположении едва заметных на белом циферблате стрелок, что было уже далеко за полночь. Спрыгнув с рессорки, он неторопливо направился к выходу, оглядываясь и как бы еще надеясь, что Веригин вот-вот появится во дворе и тогда можно будет вернуться и продолжить разговор. Но он не увидел никого и вышел за ворота.

Он шагал, как любил ходить, по середине широкой деревенской улицы, ступая сапогами на твердую, накатанную и серую теперь, в лунном свете, дорогу; впереди его, шевелясь и обтекая неровности, двигалась длинная, неуклюжая и нечеткая на этой серой дороге тень. Все вокруг спало — избы, плетни, амбары; все казалось приземленным и тихим. С одной стороны (освещенные луною) избы, как люди, сдвинувшие на затылок шапки, прищуренными окнами смотрели на таинственный и загадочный мир, мир восхода, где вот-вот должна была вспыхнуть первая и узкая полоска зари; с другой (теневой стороны) не желавшая уходить, таять чернота ночи собиралась под глухими деревянными стенами и под космами нависавших соломенных крыш. Все как будто было устремлено к восходу, и это удивительное и не первый раз замечаемое им движение (оно открылось ему однажды, когда после собрания, на котором его выбрали секретарем комсомольской организации колхоза, он возвращался короткой летней ночью домой, и с тех пор, зимой ли, осенью ли, в лунную или в темную ночь, он искал это движение и всегда находил его даже в самых слабых, едва уловимых переходах света и тени и всегда удивлялся и поражался этому движению) приятно возбуждало его. В сущности же, никакого движения не было, просто стояли в ночи избы, плетни, амбары, освещенные желтым лунным светом, а движение происходило в нем самом, Федоре Степановиче, жило в нем как постоянное стремление к светлому, доброму и разумному. Он никогда не говорил себе (как не говорил этого и теперь): «Так уж устроен мир, что все в нем тянется к свету», — но всегда чувствовал это, и чувствовал это теперь, и тем неожиданнее представлялось ему настроение Веригина, который вдруг, в противоположность всему, главное же, в противоположность убеждениям самого Федора Степановича, повернулся спиной к свету и лицом к мраку. «Кого ты слушаешь, друг ты мой? — думал Федор Степанович, мысленно обращаясь к Веригину, как бы продолжая начатый и не оконченный с ним разговор. — Что он может знать и что может наговорить?» — продолжал он, вспомнив старика Минаева, каким он видел его в последний раз, мрачно прошагавшим с лопатою по деревне, и вспомнив слова бывшего председателя сельсовета, своего предшественника: «Истопник-то наш, он только с виду тихоня, а на язык… будь здоров!» «Чего он может наговорить? — продолжал Федор Степанович, все так же мысленно обращаясь к Веригину. — То недород, то план двойной… Да кто бы стал накладывать двойной план, если бы нужды в этом не было? Не для разорения же колхозов, а дыры затыкались, прорехи после такой войны! Это же понимать надо. Не своим мирком, а миром надо жить, миром, в том-то и сила наша, — рассуждал он, шагая, глядя на избы, плетни и амбары и теперь еще отчетливее замечая в них то волновавшее его движение, которое сейчас особенно важно было ему видеть как бы в подтверждение своих мыслей. — А Минаева надо пригласить и поговорить с ним по-хорошему, а то ишь куда загнул старик: не по-ленински!»