Анатолий Ананьев - Межа

— Отец ваш, Петр Прокофьевич, тоже был кулаком, — неторопливо, отчетливо выговаривая каждое слово, снова начал Федор Степанович.

— Хозяином.

— Кулаком.

— Хозяином.

— Кулаком! — возвысил голос Федор Степанович, давая тем самым понять, что не может быть никаких возражений. — Но его не раскулачили, его записали в середняки. А почему была проявлена такая доброта? Вот мы подошли еще к одной главной ступени. Вы, наверное, помните, как в девятнадцатом году федоровский сход направил ходоков к Ленину.

— Допрос учиняете?

— Нет, это не допрос, а разговор. Здесь, Семен Петрович, советская власть, — добавил он, — и можно и нужно спрашивать всех и обо всем. Так вернемся к сути: Пронин ходил, дед ваш и вы.

— Ну, ходили.

— Были у Ленина?

— Нет.

— В Москве?

— Нет.

— Вот-вот-вот, значит, нет, — подхватил Федор Степанович. Он встал и, пройдя к столу, принялся записывать то, что только что сказал ему Минаев. — Тогда не записали, — при этом как бы для себя и ворчливо говорил он, — грамотешки-то у мужичков не было, и никакого тебе протокола… Так вот, значит, не были, — откладывая ручку и распрямляясь, снова начал он. — Какого же тогда черта распускаете язык! Какого черта ходите по деревне и болтаете, что вам взбредет в голову! — краснея и опять повышая голос, заговорил Федор Степанович. Он уже не мог и не хотел сдерживаться; главное, как ему казалось, было сделано; с запальчивостью, как он привык еще на комсомольской работе, он принялся высказывать Минаеву все, что думал о нем: — Кому говорили и когда говорили? Вы сами знаете, кому и когда, и я пригласил вас сюда не для очной ставки. Да и вам ли судить о колхозе и колхозных делах! Не по-ленински…. — Он усмехнулся. — Не по-минаевски, вот как вы должны говорить, не по-минаевски! И тогда всем станет ясно, о какой жизни вы толкуете. Вы были единоличником и вступили в колхоз, когда от вашего хозяйства почти ничего не осталось, а через год, ну, пусть через два вас уже присосало к школе, с лошаденкою, с коровенкою, со всем хозяйством: два воза дров школе, воз себе, два школе, воз себе, — перечислял Федор Степанович. Ему теперь не нужны были подтверждения Минаева, потому что он все более переводил разговор на то, что происходило уже на его памяти и о чем он хорошо знал. Он говорил о сене — четыре арбы, — которое Минаев в прошлом году накосил по оврагам и полянам на леспромхозовской земле и которое большим сметанным стогом почти до самой весны пролежало на минаевском дворе, а потом было продано им в Белодворье; и еще, и еще, и — дело не в том, что все это было в конце концов заработано Минаевым, а в том, как (это особенно подчеркивал Федор Степанович) заработано, и в то время, когда на колхозном сенокосе не хватало рук, Минаев подрядился в леспромхоз, потому что там — для себя. «Вот ваша жизнь, и вот суть всей вашей жизни», — после каждого приведенного примера повторял Федор Степанович.

Он стоял перед Минаевым, заслонив его от оконного света, и не видел, как изменилось выражение лица школьного истопника. Оно не было ни бледным, ни напряженным, и прищуренный зрячий глаз не светился злобой, как в первые минуты встречи. В то время как Федор Степанович, увлекаясь и чувствуя свою правоту, высказывал Минаеву свое мнение о нем и его жизни; в то время как Федору Степановичу казалось, что слова его и примеры производят нужное и желательное впечатление на притихшего Минаева (оттого-то и притих, что осознает, переживает), — Минаев совершенно по-другому, по-своему воспринимал все то, что происходило в сельсоветской избе. Он видел, что опасения его не подтвердились, что главное, чего он боялся, — разоблачение, — и на этот раз благополучно минуло его, и потому лицо его как бы оживало и принимало то обычное хитроватое выражение, с каким он привык смотреть на людей; он все чаще поднимал голову и все увереннее начинал возражать Федору Степановичу.

— Урожая-то опять нет.

— На засуху нечего кивать, хлеб будет!

— Возить эть можно каждый год, да ведь и откель возить, там тожеть, поди, не бездонная чаша.

— Если по-минаевски жить, то да, не бездонная. Вернее, вообще никакой чаши, подыхай с голоду, и никто тебе не поможет, а если по-нашему, по-советски, — помощь отовсюду придет.

— А скотину куда девать? Забивать?

— Какую скотину?

— Свою, что по дворам стоит?

— Будет сено. Да оно уже есть: и для колхозного стада и для личных коров, что у колхозников во дворах стоят. У колхозников, — повторил он. — Вот оно, общее благо. — Он отступил на шаг от окна и кивнул в сторону видневшегося вдали, за скотным двором, сложенного в стог прессованного сена. — Не по-минаевски живем, нет, что и говорить, не по-минаевски. За выжженные хлеба, понимаешь, государство деньги дает, живи, снова сей, убирай; семена, ссуду, лес… Надо же только представить себе это: кругом засуха, все горит, а мы говорим людям: «Вот вам сено, вот хлеб, вот лес, стройтесь, обретайте уверенность». И это по всему району, во всей стране. Да, — заключил он, — не по-минаевски живем.

Он отошел от окна и сел за стол.

Более он уже не хотел ничего объяснять, разговор представлялся ему законченным; он лишь сказал Минаеву:

— И квартиранта своего сбиваете с толку.

— Чем?

— Своими разговорами, своим минаевским страданием.

— Эть квартирант — сам человек ученый. А ты как думал! — вдруг оживленнее и громче, не скрывая озлобленности, проговорил Минаев. — Нам не поверят, а ученому поверят. Он эть запишет, и тут тебе — топором руби, а оно написано. Вот так-то, Федор Степанович.

— Э-э, да ты вон как!

— А ты как хотел?

— Глубоко же гнида в тебе сидит. — Федор Степанович долго и внимательно смотрел на Минаева. — Ну вот что, — затем сказал он, — поговорили, и достаточно. Но если это не вразумит вас, если вы и впредь будете болтать по деревне, что взбредет в голову… В общем, вы поняли меня?

— Чего же не понять.

— Ну, то-то.

«Сморчок, — подумал Федор Степанович, как только Минаев вышел из комнаты. — Чертов сморчок, — повторил он, уже наблюдая сквозь окно за удалявшимся школьным истопником, — ишь обиженный». «Ну, ничего, это ему урок», — через минуту сказал он, когда за окном уже никого не было видно, а лежала лишь серая от пыли и солнца с желтевшею и сохнувшею вдоль плетней травою деревенская улица. Он был доволен разговором и собой в этом разговоре; ему казалось, что он сделал все, что мог и что нужно было сделать (не просто побеседовал, а, главное, предупредил), и ему было приятно думать об этом.

Удовлетворенный и спокойный, он принялся в этот день за свои обычные дела.

Из всего этого разговора в сельсоветской избе Минаев сделал для себя заключение, что ему не нужно более опасаться Федора Степановича. Председатель сельсовета ничего не знает о ящиках.