Анатолий Ананьев - Межа

Помнишь первые послевоенные годы — так ли было трудно, как теперь! Но мы не унывали, главное, в нас не было равнодушия.

Равнодушия, вот чего.

Прочитав это письмо и не разобравшись в нем как следует, но ясно поняв одно, что с Минаевым все гораздо серьезнее, чем он полагал, и что надо наконец решительно взяться за старика, Федор Степанович выехал в Белодворье, в архив.

Дорогой он продолжал думать о письме. Он знал молодого учителя, о котором писал Ванин, знал, что Николай Богатенков жил у Минаева, так как сельсовет не мог предоставить ему квартиру. «Парень-то вроде действительно серьезный, — рассуждал теперь Федор Степанович, припоминая, как Николай приходил прописываться в сельсовет. — Да ведь и это я знал, что он историю собирает». Федор Степанович сказал тогда одобрительно: «Пусть пишет, может быть, что-нибудь и напишет». «А что, — подумал он сейчас, — если взяться по-серьезному, почему бы и не написать!» История деревни всегда представлялась ему как цепь подвигов: это был единственный и привычный для него ход мыслей. Он видел не страдания, а самоотверженность в том, как жили и трудились люди, когда все приходилось отдавать фронту; как жили и трудились потом, когда кончилась война и надо было восстанавливать города и села и снова терпеть и работать, недоедая, и недосыпая, и отрывая от себя во имя общего блага; как жили и трудились теперь, и потому странным ему казалось, как можно было увидеть иную историю, чем эту, какую видел он. Он начинал думать о переменах, которые были намечены и частью уже происходили в деревне, во всем Белодворском районе, и снова ему казалось непостижимым и невероятным, как можно было не замечать этого.

До позднего вечера он просидел в архиве, перебирая и перечитывая старые, пожелтевшие документы, и старался найти в них то, что было необходимо ему; но он так и не нашел нужного протокола и вернулся в Федоровку мрачным и раздраженным.

— Ты знаешь историю с ходоками? — спросил он у матери, едва вошел в избу.

— Нет. Отец твой знал, а мне тогда…

— Кто у нас в деревне хорошо знает?

— Сходи к Анохину, он в то время всем верховодил.

На другой день Федор Степанович побывал у Анохина, а потом прямо от него заехал к Минаеву; потому-то и смотрел на него так изучающе-пристально, что уже знал все о нем, потому-то и не слез с рессорки и не протянул руку, что неприятен был ему этот худой, желчно-бледный и ссутулившийся старик.

Он ждал теперь Минаева в сельсоветской избе.

Как он ни был готов к разговору, который представлялся ему делом государственным и потому особенно важным, он волновался и снова и снова мысленно повторял и выстраивал в той последовательности вопросы, в какой он намеревался задавать их Минаеву. Он ходил по комнате, каждым шагом как бы придавливая половицы, и время от времени, когда оказывался у окна, поверх белых и шевелившихся от набегавшего сухого ветерка занавесок смотрел на улицу. В какую-то минуту, вдруг, как бы неожиданно для себя, он увидел подходившего к сельсоветской избе Минаева. Школьный истопник шагал неторопливо, сгорбясь, и казался маленьким в мешковато сидевшем на нем пиджаке. «Нарядился, — отступив от окна и усаживаясь за стол, мысленно проговорил Федор Степанович. — А как бодро недавно шагал на кладбище с лопатой!» Он разложил на столе несколько старых бумаг и принялся разглядывать их; бумаги не интересовали его, но ему нужно было показать уже громыхавшему в приемной Минаеву, что у него, председателя сельсовета, много дел, что он занят, но, несмотря на свою занятость, он готов отложить дела, потому что придает особое значение предстоящему разговору.

— А-а, пришел, — негромко сказал он, когда Минаев вошел в комнату. — Садись. — Он указал рукой на стоявшую у глухой стены скамью. Он сделал это машинально, потому что ему было все равно, где сядет Минаев, у глухой ли стены, или у окна, но когда школьный истопник, кряхтя и мостясь, наконец затих на скамье, взглянувший на него Федор Степанович с удовлетворением отметил про себя, что удачно посадил старика, что весь он теперь освещен оконным светом и что ни одно движение на его лице не останется незамеченным.

Довольный таким началом, чувствуя удовлетворение, но не выказывая его, а, напротив, стараясь выдержать задуманные им спокойствие и степенность, он отложил бумаги и вышел из-за стола.

— Так с чего же мы начнем разговор, — снова спросил он, усаживаясь напротив Минаева, спиной к свету, и про себя отмечая, как правильно и хорошо пока все получалось у него, — а, Семен Петрович?

— Твое дело, я слухаю.

— Начнем с родословной, — тем же, будто дружелюбным, но сдержанным тоном сказал он. — С вашего деда. — И на минуту остановился, как бы подыскивая слова. Он вдруг почувствовал, что ему неловко говорить о том прошлом, которое он знал только по рассказам, но в котором жил и которое хорошо знал сидевший перед ним старый человек; неловкость эта смутила Федора Степановича, он с досадой подумал, что как же он раньше, готовясь к встрече, не заметил и не учел этого; но исправлять что-либо было уже поздно, слова сказаны, и он, морщась и глядя уже не на Минаева, а поверх его плеча на круглый и черный, как глаз, сучок на желтой бревенчатой стене, продолжил: — Ваш дед был материщим кулаком и мироедом, так?

Лежавшие на коленях сцепленные кисти рук Федор Степанович так стиснул при этом последнем слове «так», что кончики пальцев начали наливаться кровью от напряжения.

— Так? — повторил он, переводя взгляд на Минаева, видя его беспокойство, но более беспокоясь и волнуясь сам от той решительности и прямоты, с какою он, не желая того, задал свой первый вопрос.

— Эть дело прошлое.

— Я спрашиваю: так или нет?

— Это ведь как посмотреть…

— Как ни смотри, как ни поворачивай, — перебил Федор Степанович с заметным раздражением, — а факт остается фактом. Считай, половина деревни батрачила на него, лучшие земли до сих пор называют «минаевским отшибом», и об этом каждый школьник в деревне знает. Дед был раскулачен по всем правилам, как мироед, и отрицать этого никто не может. Значит, мы установили первую ступень: мироед! Теперь пойдем дальше. Кем был ваш отец, Петр… Петр…

— Прокофич.

— Петр Прокофьевич?

«К чему бы это он так издалека, — думал между тем Минаев, напрягаясь и вглядываясь в сухое и скрытое тенью лицо Федора Степановича. — Хитрит, эть знает что? Да откуда ему знать, нет, откуда ему знать? Он ничего не знает», — думал он. И оттого, что так думал, он не испытывал теперь того страха, какой испытывал ночью, проснувшись и лежа на печи; но все переживания те и все мысли были так свежи в памяти, что он невольно ежился, глядя на Федора Степановича. Но вместе с тем он с ненавистью смотрел на него; ему вспомнилась картина, как он мысленно хоронил сегодня Федора Степановича, и теперь, всматриваясь в него, старался уловить на его лице признаки того, каким было бы оно, если бы Федор Степанович не сидел перед ним, а лежал в гробу, — желтизну, заостренность носа, впалость щек, — и ему казалось, что он улавливал это (затененное лицо Федора Степановича действительно выглядело более худым и заостренным, чем было на самом деле), и это вызывало в Минаеве торжество. «Что ты мне можешь сделать, ну что?» — как бы говорил он, оглядывая Федора Степановича своим единственным зрячим и прищуренным теперь глазом. Федор Степанович же, чувствуя на себе этот взгляд, по-своему истолковывал его. Он намеревался построить разговор так, чтобы Минаев, отвечая на вопросы, как бы сам перед собою создал и обнажил свою жизнь, увидел ее, смутился и застыдился, и Федор Степанович мог бы тихо и назидательно сказать ему: «Вот видишь, как ты жил, ты никому не сделал добра, так чего же ты ждешь от людей, от государства!», — но он чувствовал, что намерение это натолкнулось на злое упорство старика. «Что, не всякая правда сладка?» — думал он, в упор и выжидательно глядя на Минаева.