Евгений Кондратьев - Москвичка

Руку Ольги Николаевны она оценила:

— Рисунка, как у Пушкин. Още моля!

— Още будет тебе массаж…

…В понедельник случилось так, что некому было снять у больной электрокардиограмму. Пока Ольга Николаевна выясняла причину, пришла Лилиана Борисовна — новый методист больницы. Принесла электрокардиограф и сделала запись. Оказалось, она и это умеет!.. ЭКГ была почти в норме.

Вялова спросила:

— Если я позанимаюсь с больной, у вас не найдется полчаса поговорить с одним человеком?

— Сейчас я везу Снежану на Бауманскую. А кто такой? О чем?

— Корреспондент газеты…

— О! — Щеки Воронцовой недобро порозовели. — Этого не хватало! Тема! И откуда столь быстрые берутся?.. Сегодня похолодало… — заговорила она о другом.

Лилиана Борисовна приблизилась, заглянула в лицо.

— Да он, Ольга Николаевна, не собирается писать о Снежане, они тоже не глупцы, рано.

— Нет, нет. Гоните его в три шеи!.. Снежану укутаем потеплей… Впрочем, — догадалась Ольга Николаевна, — извините. Это ваш знакомый, я думаю?

Вялова нервно выдернула вилку аппарата из розетки.

— Что ж такого, Ольга Николаевна? Все мы чьи-то знакомые. Он хотел бы написать о ваших методах работы, дать, как говорится, творческий портрет.

— Что делать, Лилечка? Некогда до умопомрачения. Да и зачем? Нам бы еще год, два, три поработать без газетной шумихи

Лилиана Борисовна подошла к двери и будто нечаянно в нее стукнула.

— Что такое? — Ольга Николаевна подняла брови, глаза увеличились и стали очень синими.

— Пусть он, — сказала Вялова, — хотя бы войдет, посмотрит, ведь это ничему не помешает. Зато впечатления на будущее.

— Но я же сказала…

В дверях стоял седой человек — не какой-нибудь начинающий репортер, но мужчина лет сорока пяти с большим лбом, с большим носом, скорее похожий на маститого писателя, чем на журналиста. Неудобно маститому отказать в двух словах…

Он попробовал заговорить с ней, но Ольга Николаевна прошла мимо с таким озабоченным видом, какой бывает у человека, ничего вокруг не замечающего.

Возле зеленого особнячка санитарная машина остановилась, санитары выскочили, распахнули заднюю дверцу и вытащили носилки. Шел неприятный полудождь, полуснег. Лицо Снежаны сразу повлажнело. Ольга Николаевна вошла в дом, в свой «дворец», как она его окрестила, вслед за носилками.

В ее «дворце» за дверью спортивного зала слышался размеренный голос методиста — там шли занятия с группой хронических легочных больных. А есть еще группы с сердечно-сосудистыми и нервными нарушениями — и все это теперь в ее ведении.

Сердце Ольги Николаевны забилось с веселой силой. Неясные события на улице Машкова отошли в сторону. Казалось, несмотря на голоса и легкий шум в зале, особнячок вбирал в себя предзимнее спокойствие и тишину сада за домом.

Носилки внесли в лабораторию Татьяны Федоровны. Стена, от пола до потолка заставленная стеллажами с аппаратурой. Окно в сад, и к стеклу тянется голая ветка. На столе у матери — большая тетрадь с протоколами исследований.

Эта комната дарит Татьяне Федоровне новые годы жизни. Лицо посвежело, морщины немного разгладились, и кожа на шее не собирается складками. Держится она молодцевато, говорит громко — сама себя уверяет в полном здравии. Встретила вошедших, уложила Снежану на топчане, всех стала усаживать, но сама не присела — некогда. Санитары откланялись и ушли ждать в машине.

В кабинете было тепло. Дочь помогла матери раздеть больную и укрепить электроды для регистрации мышечных токов. Больная по команде проделала несколько упражнений для рук и туловища, лежа на спине и на боку. Ногами она совсем не могла двигать. Шумно дышала, как это бывает при чрезмерной полноте. Шуршала лента аппарата. Мать и дочь тихо переговаривались. Улыбнулись, кивнули друг другу…

Вы, Ольга Николаевна и ваша мать сходились во мнении: девочка не безнадежна. Вы согласились бы со мной, если бы я начал так: «Мы рождаемся для того, чтобы двигаться?» Да, да! Ребенок и старик очень хорошо это доказывают: как много движения в начале жизни — как мало в конце!.. Вам наслаждение — разговаривать с матерью в ее лаборатории: мать в движении. Это не молодость, но и не старость. Просто остановка мгновения. Не будем гадать, мама, заглядывать дальше. Она показывает вам глазами на девочку: вот у кого юные силы; ее возродим по-настоящему!

Снежана не вся обездвижена травмой — и, значит, не вся постарела. Она кентавр — двойное существо, которое начинается телом девушки и кончается неподвижным телом старухи. Вот она дотягивается руками до своей ноги и сгибает ее в колене. Мышечные токи бомбардируют оцепенелый «мозг старухи».

Их залпы возвещают наступление на болезнь…

Когда Снежану увозят, вы собираете в своем кабинетике маленький коллектив отделения — послушать о первых неполадках и затруднениях.

Неполадок пока немного. Методист Скворцова говорит о сломанной шведской стенке, методист Алтобасова — о том, что запах свежей краски неприятно действует на некоторых ее пациентов, приходится сокращать им время занятий.

Одна только Людмила Ивановна без промаха бьет в явную ахиллесову пяту. После перевода с улицы Машкова на Бауманскую она стала заметно спокойней, и в голосе ее звучит забота, а не раздражение.

К Людмиле Ивановне прямо с Киевского вокзала, сопровождаемый своей сестрой, явился мужчина на костылях. Более года назад произошло несчастье. Как он сам выражается, «после подъема тяжести и внезапного нервно-психического переживания» у него были парализованы обе ноги с потерей чувствительности и со всеми теми бедами, о которых все хорошо знают. Больной — из Красного Лимана, это городок в Донецкой области. Лежал сначала в местной, затем в Харьковской железнодорожной больнице. В столицу он отправился почти тем же способом, каким мы пускаемся, допустим, на юг к морю. Короче говоря, «диким». Не гнать же его за это! Но как его лечить, если ему жить негде, а положить некуда? В больнице у Ольги Николаевны мест нет.

Вы, Ольга Николаевна, соглашаетесь:

— Да, Людмила Ивановна, у меня нет… Постойте! — И набираете номер телефона.

Опять вы слышите этот изменившийся, изменивший голос. Многоречив, уклончив Альберт Семенович! Всего год назад он сделал рыцарский жест. «Мое отделение — твое отделение, — сказал он тогда, словно одаривая. — И забудь, что ты здесь консультант: ты здесь хозяйка… — Подумав, он все же добавил: — А я здесь хозяин». И расхохотался…

Теперь у него отговорки… Все в вас протестует против столь резких, как у Альберта, перемен в человеке; сами вы привязчивы и постоянны. Вы молчите, слушаете, наклонив с трубкой голову. Вас ждут. Вы переносите негодование на себя: зачем было звонить при всех?!