Евгений Кондратьев - Москвичка

Все киты вскоре исчезли, исчезли и их спутники — бурые поморники и капские голуби.

— Думаю, — сказал Олег Николаевич, — нас ищут в том городе айсбергов. Но этим можно заниматься вечно: столько там улиц и не всюду сунешься — сдвинутся еще и раздавят…

На третью ночь они оба не спали. На ужин съели по три дольки шоколада и половине галеты, запили холодной водой. Промерзнув, они уже не могли согреться ни дрожью, намеренно усиленной, ни полным расслаблением мышц. Порою оба впадали в полузабытье, и тогда становилось теплее. Появлялись приятные воспоминания или просто картины прожитой жизни.

Виктору Петровичу вспоминалось, как был он мальчишкой и по вечерам купал в Дону лошадей. Удовольствие — разнуздать лошадь, снять с нее седло и вынуть мундштук изо рта, чтобы она могла сжать челюсти, не захлебнулась, и вскочить на нее и самого себя почувствовать без узды, на воле!

Лошадь плывет по-собачьи, прямо, подняв голову так, чтобы в уши и ноздри не попадала вода. Спина у нее над водой, хвост по воде стелется. А есть и такие, на которых, плывя, словно скачешь галопом — обхватишь ее шею руками, и тебя, как по волнам, качает вверх — вниз. Если надо повернуть, пошлепаешь рукой ей по шее — она тебя понимает и слушается. Случалось, что прыгнешь с лошади вбок, занырнешь, вынырнешь, ищешь ее глазами, подплывешь, ухватишься — и так она тебя тянет до берега. А вода теплая, теплющая, нагретая за день — так бы в нее сейчас, как в ванну, и погрузился и помолодел бы в ней до возраста того мальчишки…

Может, потому и вспоминаешь себя мальчишкой, что скучаешь о сыне — не столько о нынешнем взрослом мужчине, давно живущем своей отдельной жизнью, сколько о том, который мог бы упиваться ребячьими забавами и которому можно было бы потом рассказывать: вот сидел с ракетницей в вертолете, на айсберге…

Он прерывает молчание:

— Какое чувство вызывает Антарктика! Как писал австралиец Моусон, это «одиночество внеземных миров».

Медведев только шевелится в кресле. Иногда бухает волна. Иногда в море раздается пронзительный обезьяний крик — голос загулявшего пингвина. Отчего он кричит? Может быть, попал в беду?

Виктор Петрович приоткрывает дверцу и запускает в небо ракету.

Равнодушно разлепляет глаза Медведев. Его тоже изнуряет бездействие. На острове было бы много дела, но здесь, на глади айсберга… Хоть разбирай машину до винтика и собирай ее снова! Хуже нет, когда не спится антарктической ночью — мерещится черт знает что. В сорок лет — подумать только! — в особо трудные дни рейса на него стали накатывать непривычные мысли о старости и даже не мысли — ясные картины, видения. Что же это такое с ним?

Первый раз к нему пришла картина будущей старости, когда он брал с острова последнего оставшегося человека. Тогда казалось, что от необитаемой глыбы среди океана, а за ней от еще более необитаемой страны Антарктиды в вертолетную кабину несло холодом последних лет на земле, как их себе представил Медведев. Чуть позже его видения стали обитаемее, конкретней. Это был уже одесский закуток, маленькая комната с узким окном, в тесной квартирке, где живет еще одна ослепшая русская старуха со своей уже пожилой дочерью. Старуха ослепла недавно, еще не привыкла к слепоте и, просыпаясь по утрам и видя перед глазами кромешную тьму, пугается, причитает: «Где я? Господи, спаси и помилуй! Дочка, дочка, где я?» — и с трудом после долгих увещеваний соображает, что она не умерла и вокруг нее не дощатые стенки… И Медведеву почему-то рисовалось, что эта старуха, словно обретя вечность, будет жить и в его старости и будет все так же бояться темноты и могилы и не однажды его разбудит ее стонущий голос.

Быть может, такие мысли способна породить одна лишь Антарктика, но виноваты здесь были, наверно, и письма маленькой Любы, дочери, приходящие из Москвы с каждым танкером, и Медведев видел себя в старости перебирающим Любины листки, вырванные из тетради (жаль, они остались в каюте, сейчас бы прочесть!).

Вот он пытается представить себе живое лицо девочки и руку, которая выводила крупные строчки, и вздрагивает. Сон его прошел…

Весь следующий день шли снежные заряды. В кабине это выглядело, как если бы кто-то задергивал и отдергивал белую занавеску, пока снег совсем не залепил стекла. Баллонеты вертолета потонули в сугробе, и сам он, наверно, был под большой снежной шапкой. Друзья перестали выходить из машины: сильный ветер сотрясал ее и выдувал из кабины даже тепло дыхания. Оставался один патрон от ракетницы, сберегаемый для ночных сумерек, две галеты и одна неприкосновенная банка тушенки — с расчетом, что она им пригодится, когда понадобятся мускулы. Утром они позволили себе съесть одну галету — паек целого дня.

Они замерзали, незаметно для себя погружались в оцепенение и расталкивали один другого.

Пришла минута, когда они заснули оба. Олег Николаевич быстро уходил на такую глубину, откуда одному уже никогда не вынырнуть; Виктор Петрович еще дремал, перед ним вставали неясные видения, однако он еще мог думать, что засыпает и что спать нельзя. Предостережение было слабым, ненастойчивым, похожим на шутку, и только сильный гул и треск где-то поблизости от вертолета помог ему поднять свинцовые свои веки. Где он и кто рядом с ним? Виктор Петрович сообразил, что рядом Олег, и стал машинально трясти его.

Медведев не просыпался. Виктор Петрович справился, наконец, с одурью и начал приводить в чувство друга. Никогда в его жизни не было более страшной работы: он мял и тряс его и растирал ему щеки, руки, сгибал и разгибал ему колени и все думал, что тому не очнуться. И все же ему удалось разбудить пилота. Но когда тот сполз с кресла, собираясь идти неведомо куда и зачем с видом опьяневшего до беспамятства человека, стало ясно, что им отсюда уже не выбраться.

Виктор Петрович сунул в карман своей куртки галеты и банку тушенки, распахнул дверцу кабины, вылез из машины сам и вытащил за собой Медведева. Потом достал из кабины печку и канистру с остатками бензина.

— Что… ты?.. Где я? Уйди! — проговорил Медведев.

— Молчи! Разоспался! — прикрикнул на него Виктор Петрович.

Бензин сгорал отчаянно быстро. Виктор Петрович бросил в печку консервы. Падающий снег шипел на цинковом ящике. Ветер студил лицо. Олег Николаевич, наконец, все понял, но молчал. Они съели все, что у них было, и принялись очищать вертолет от снега. Из печки они смастерили два совка и расчистили «вертолетную площадку». Только бы двигаться!

Сыпал снег. Подобно грозе в небе, в утробе горы перекатывались гулы и громы, со звуком выстрела рождались новые трещины. Два человека грелись работой, не обращая ни на что внимания. Когда наступит ночь, они заснут и не проснутся. Теперь их ничто не могло обрадовать — даже появление китобойцев на горизонте.