Евгений Кондратьев - Москвичка

«Ах, отдохнуть бы, закатиться!..» — подумали вы теперь и угадали, что в ваших мыслях о природе и в мыслях о вечности, которые пришли к вам внезапно в кабинете Лакутинова, есть что-то общее, одна причина их породила.

Потом, в машине, ощущая тепло мотора и тепло мужского плеча, вы улыбнулись еще одной картине — осенним лесам, тоже над Окой.

Наверно, было самое начало осени, ибо еще не раскрасились кроны, когда вы открыли для себя отяжеленность этих лесов: от них вам передавалось ощущение, что они чересчур густы, плотны, будто накинули баранью шубу, и что им хочется сбросить ее под ноги. Зримой и явной была старость не успевшей пожелтеть листвы.

И такую же баранью шубу на себе чувствовали вы сейчас в машине Олега Николаевича. Хотелось наконец сбросить с себя всю тяжесть, старость, утомительность привычной овчины.

И она шла как будто, приближалась — эта волна счастливого мига, когда вы себе все позволите…

Олег Николаевич стал слишком беспокойным больным, все время куда-то исчезающим, нарушающим правила больничного режима, и его решено было выписать.

Он и сам жаждал полной свободы, и Ольга Николаевна твердила: хватит больничных стен, нужна новая обстановка и в ней — полное забвение прошедшей травмы. Один Беспалов был огорчен: «Ты — мой фермент, все мои жизненные процессы заглохнут». Но Олег Николаевич смеялся: «Как почувствуешь, что нужен фермент, выходи за ворота, а там тут как тут мой «Москвич»!» На том и порешили.

Переселение в беспаловское жилище было как попадание случайного пассажира на корабль: ты — сам по себе, судовая команда — сама по себе. Вскоре оказалось, что московская коммунальная квартира не отличается общительностью одесского дворика: все двигаются по коридору, в местах общего пользования, на кухне, словно морские рогатые мины, которые, слава богу, относит друг от друга волной в разные стороны… И это устраивало Олега Николаевича: он хотел сам, без новых знакомств, без чужих советов и назойливого любопытства решать свои многочисленные проблемы.

Первая проблема была самой маленькой — одному привести в порядок заброшенную комнату больного друга. И Олег Николаевич взялся за это так, словно его душило, когда он смотрел на свои раскрытые ладони, и отпускало, если он зажимал в кулаке хотя бы гвоздь. Новая обстановка, о которой говорила Ольга Николаевна, была ничуть не лучше старой, если сидеть сложа руки. Называя себя «пингвином среди льдов и вечного безмолвия», он стал потихоньку, с помощью самодельных рычагов, передвигать окружающие его темные «льдины». Это были айсберг платяного шкафа, торосы буфета, книжных шкафов, береговой припай дивана. Нужно было так преобразить жилье, чтобы оно потом ничем не напоминало Беспалову о прошлом. Занавесок, правда, и абажуров Медведев не стал покупать: пенсия по инвалидности не давала ему развернуться, а свои сбережения он старался не трогать; и то немногое, что он позволил себе потратить на обзаведение, ушло на кое-какие инструменты, металлические трубки разного диаметра, гайки с болтами. Преобразив, но не украсив жилую коробку, он принялся за конструирование странного на вид агрегата, гибрида откидного кресла, как в самолете, с велосипедом без колес. Он самозабвенно пилил, паял, свинчивал, сорил и чадил в комнате, отчего она стала походить на мастерскую металлоремонта. «Тебе нравится? — разговаривал он сам с собой. — Значит, судьба. Не в сиделки тебя определю, а в «Ремонт металлических изделий».

Но все это было еще за горами (и как оно там будет?), а сейчас он мастерил для себя и Беспалова тренажер, на котором можно было бы делать зарядку и разминку сидя, лежа, полулежа и стоя. Еще бы этому агрегату несущий винт — можно было бы летать над Москвой, лавируя между сетью телеантенн и проводов, проскальзывая в проулки между высокими корпусами, огибая пики московских небоскребов! Воображение Олега Николаевича играло. Он так спешил отбросить от себя всякое напоминание о недуге, что в одно особенно бодрое октябрьское утро распилил костыли на несколько частей и использовал как стройматериал для тренажера. Вместо них он выстругал себе трость и ходил с ней на прогулки, в магазины, брал ее в поездки на Машкова и Бауманскую.

Он воодушевлялся, если нужно было ехать по маршруту «Беспалов — Воронцова», и скучал, когда его руки заставляли машину колесить по всей остальной Москве — от ВДНХ до Зюзинского леса, от Серебряного бора до Измайловского парка. Он хорошо чувствовал и мысленно представлял улицы и кварталы огромного каменного тела Москвы, раскинутого на неровном, холмистом ложе, и мог бы их набросать на листке бумаги по памяти, как легко мог воспроизвести трещины ледового поля после летной разведки. Но не для пущего изучения столицы он гонял свою машину по напряженным, гудящим магистралям, улицам с односторонним движением, тихим переулкам — ему надо было окрепнуть в вере, что он не маленький, не больной, не забившийся в квартирную щелку и не задавленный каменной городской тяжестью.

Это ему удавалось и делало бы счастливым, если бы не томила тоска, когда он, сидя в «Москвиче», ловил спиной, как радаром, что все больше удаляется от того микроскопического, но бесценного пространства — зеленого особнячка, в котором заключена Ольга Николаевна с ее неслышными биениями сердца, мгновенным блеском глаз, с прикосновениями ее пальцев к авторучке, к полотенцу, к телу больных. Уезжая от нее, он ехал как будто все время в гору — чем дальше, тем круче. Зато легко несся вниз, когда возвращался.

Увозя от нее Беспалова, он часть дороги говорил со своим другом сквозь сжатые зубы, как бы злясь на него, скованный, спеленатый своей тоской, думающий: «Ну а что у нас с Ольгой Николаевной дальше?» Как часто, ласково его встретив, задержав руку в его лапище, Ольга Николаевна уже через мгновение ему не принадлежала. Беспалов захватывал ее, словно он был все страждущее человечество. Что-то в Беспалове время от времени ломалось, восстанавливалось, опять распадалось. Все его тело то расширялось, как работающее сердце, наполненное кровью и жизнью, освежаемое кислородом, то сжималось, ссыхалось, обескровливалось. «Я рядом с ним здоровяк», — думал Медведев и не жалел часов ожидания, когда Ольга Николаевна отпустит Беспалова.

Подкатив на своем «Москвиче» к гранитам Яузы, он оставлял машину где-нибудь на обочине и, кутая шарфом шею, стуча тростью, прохаживался над рекой, поглядывая на ее серые, слабо блещущие, медлительные воды, пытаясь догадаться, чем близки ему эти нешумные набережные, хранящие в своих названиях пласты истории, эти недлинные и невысокие спины мостов, эти деревья, чутко слушающие бульканье и журчание реки, ответно посылающие ей то листок, то шепот. Он представлял себе Яузу лет двести — триста назад, когда Москва перекидывала сюда свои дворцы. Он видел Франца Лефорта на ее берегах, а вслед за Лефортом Петра I и Екатерину II… Кажется, сюда, по этому Дворцовому мосту, передвигался городской центр, но, быть может, к лучшему, что не передвинулся. Яуза не загордилась. И ни казармы в зданиях дворцов, содрогая ее тело барабанным боем, ни текстильные фабрики, подкрашивая ее воду красителями, не смогли изменить до конца ее сути. Река и сейчас словно припорошена цветочной пыльцой полей и хранит воспоминания об отражении в ней серебристых ветел и о том, как в омутах под корягами ее струи оглаживали бока старых сомов. На берегах Яузы чувствовалось то, о чем иногда скучаешь, озирая с парапета оголенную и торопливую Москву-реку, — слабый налет провинциальной прелести в самой пестроте цветных пятен осени, в скромном дыхании дворцовых фасадов, в задумчивости течения. Яузская Москва не требовала великих деяний — она походила на женщину, которая обласкает и даст тебе семью, даже если жизнь переломила тебе хребет. Не этим ли манила она к себе бывшего великого гордеца Олега Николаевича?