Николай Корсунов - Высшая мера

Под усами Сталина шевельнулась ухмылка:

— Молодец против овец, а против молодца — сам овца?

И вспомнил: утят-то лишь десять уплыло в камыши. Вчера их было одиннадцать. Значит, этот грабитель уже украл одного? Ну, теперь, пожалуй, не скоро решится на новый разбой!

Взглянул на часы: пора. И тут заметил, что, как это часто бывает в Подмосковье, погода резко изменилась. Стало прохладнее, откуда-то приволокло черную тучу. Сабельно сверкнула молния, и небо с оглушительным треском пошло по швам. С плащом в руках рысцой трусил к Сталину дежурный генерал.

— Накиньте, товарищ Сталин…

Он-то знал о его застарелом радикулите и не раз видел, как Сталин с кряхтеньем взбирался в кухне на горячую печь, чтобы прогреть поясницу.

Снова с ярым злорадством ахнул гром: «И-ах-ах!» Выщелкивая, пересчитали листву первые капли и в то же мгновение пруд словно бы вскипел от дождевых струй, словно бы серебристая шерсть вдруг поднялась на нем. Фонтанчики песка вздыбились на дорожке. Пополз под дерево коршун.

Сталин накинул на себя плащ и энергично зашагал к даче. И не было в его плечах недавней сутулости, недавнего старчества.

Несколькими минутами позже в длинной черной машине поехал в Кремль. Но прежде побывал в Наркомате обороны. У наркома Тимошенко спросил, не улучшились ли дела на западном стратегическом направлении. И высокий бледный маршал доложил, что нет, не улучшились, а кое-где даже ухудшились. К вечеру Сталин сызнова побывает у военных и опять спросит, не улучшились ли дела, и в ответ сызнова услышит неутешительное «нет». И тогда он не сдержится, бросит в адрес военных резкие, не во всем, быть может, справедливые упреки: не зря ли они народный хлеб едят? А наркому скажет:

— Запросите у Военного совета Западного фронта, что он думает о действиях командующего Павлова и его заместителей, о действиях его штаба. Судить их надо по законам военного времени!

— Согласен с вами, товарищ Сталин.

— Еще бы! Фронт разваливается, как сырая глина, а вы бы не согласны были!.. — А потом уже, на заседании Политбюро, жестко уточнит: «Лично, товарищ Тимошенко, поедете на Западный фронт. Вас поставим командовать этим фронтом. Сами напортачили, сами и исправляйте положение. Думаю, члены Политбюро согласятся с моим мнением…»

Эти наезды в Наркомат обороны, эти разносы и перемещения будут лишь краткими эпизодами в его деятельности на восьмом дне войны. Этот восьмой день войны, день воскресный, будет для Сталина одним из самых насыщенных и тяжких. Он искал себя, искал свое место в жестокой, не на жизнь, а на смерть, классовой битве. Ощупью, оступаясь, выходил на верный курс. Тяжело он ему дался, но еще тяжелее — стране, народу. В этот день правительством и партией будут приняты важнейшие постановления по усилению отпора врагу, по эвакуации за Урал промышленных предприятий, по мобилизации коммунистов и комсомольцев на фронт в качестве политбойцов, по организации в крупных городах народного ополчения… В этот день ЦК ВКП(б) и Совет Народных Комиссаров адресуют партийным и советским организациям свою директиву, которая явится, в сущности, первым за истекшую неделю четким военно-политическим планом мобилизации страны на решительное отражение вражеской агрессии.

Было воскресенье, 29 июня 1941 года. Шел восьмой день войны.

Тяжелейшая обстановка сложилась к концу июня на Западном фронте, особенно в районе столицы Белоруссии. Уже на четвертый день войны советские войска вынуждены были занять оборону на подступах к Минску. Здесь против пяти танковых дивизий немцев самоотверженно сражались четыре стрелковые крепко изреженные дивизии 13-й армии генерал-лейтенанта Филатова. То было слишком неравное противоборство.

После жестоких боев советские войска, понеся большие потери, вынуждены были оставить Минск. Но и отступать было некуда: 7-я немецкая танковая дивизия, захватив город Смолевичи, перерезала железную дорогу Минск — Борисов — Орша. Петля захлестнулась вокруг одиннадцати дивизий и других частей Западного фронта. Им предстояла отчаянная, полная трагического мужества борьба.

Почему все это произошло? Спустя десятилетия военные историки и мемуаристы дали исчерпывающие, хотя порой и противоречивые, объяснения. С высоты времени они смотрели на один и тот же запутаннейший лабиринт, но входы и выходы из него выбирали те, которые казались им единственно правильными. Сколь же тяжело было тем, кто на исходе июня сорок первого года плутал в самом лабиринте войны, ища выхода, плутал впотьмах, на ощупь и зачастую безнадежно!

Но, как бы ни плутало высшее командование, в каком бы отчаянном положении оно ни находилось, войскам надлежало сражаться и побеждать. Или умирать. Третье почиталось несмываемым позором.

Из штаба фронта Табаков улетел в тот же день. Чтобы избежать встреч с немецкими истребителями, пилот «У-2» прижимался к зеленым гривам лесов, лавировал в распадках долин, едва не сшибая колесами копны сена. На одной из полян сели. Табаков попрощался с летчиком и предъявил свои документы обросшим, недоверчивым красноармейцам, высунувшимся из кустов.

Только на вторые сутки удалось ему найти штаб окруженной армии и передать пакет командующему. Тот пробежал воспаленными глазами вынутый приказ, повеселел:

— Ясно! Наконец-то единый замысел… Отправляйтесь побыстрее в полк, товарищ Табаков, задача ваша прежняя: задержать врага. — Подал толстопалую сильную руку. — Очень, очень на вас надеемся, Иван Петрович. Сдержите… — А черные глаза просили прощения, глаза не скрывали: «Знаем, на что бросаем полк, на что оставляем…»

К вечеру горбатый броневичок доставил Табакова в расположение родного танкового. И в ремонтной автолетучке, приспособленной под штаб, вновь встретились три Ивана: Табаков, Борисов, Калинкин…

Майор Калинкин докладывал обстановку. Он стоял возле верстака, покрытого красным сатином, косил глаза на расстеленную карту-двухверстку. Верхний ее край придавлен черными танковыми часами со светящимся циферблатом, они показывали половину девятого вечера. Выше, на крючке, висела зеленая каска с хорошо прорисованной звездой. За тот же крючок зацеплена автомобильная лампа-переноска.

Заканчивая каждую фразу, Калинкин сильно, до поведения суставов, вдавливал кулак в верстак, будто точку ставил.

— От полка — рожки да ножки… Пять танков… Три орудия. Восемь-девять снарядов на ствол… По три коробки лент на пулемет. По двадцать пять патронов на винтовку… Горючего — только в баках машин… Двести десять активных штыков. Из танкистов, потерявших машины, сформирована отдельная рота. Если точнее — взвод…