Николай Корсунов - Высшая мера

Борисов легонько покачивается на откидном топчане, баюкает руку. По неопытности прислонился к броне в момент прямого попадания снаряда, ее и отсушило. Могло быть и хуже. И думает сейчас, возможно, только о том, как бы унять саднящую, не стихающую ни на минуту боль. Не успевает стирать пот со лба. Сдал комиссар крепко. Седина в волосах повыбилась, складки высеклись по бокам у рта. Но чисто выбрит и свежий подворотничок подшит.

А Калинкин вроде и не изменился. У него прежний сдержанно-снисходительный тон, какой усваивает для себя человек, хорошо знающий свое дело. Поджар, стянут широким ремнем до последней дырочки. Те же аскетически впалые щеки, тот же рот, бледный и чувственный. Возвращение Табакова встретил без воодушевления, не как Борисов, без конца восклицавший: «Вот здорово! Вот здорово!» Может быть, уязвлен тем, что кто-то где-то там, в верхах, не поверил в его, Калинкина, командирские способности и вернул Табакова?

— Итак, каковы наши планы? — рвет паузу Табаков.

Узкой ладонью Калинкин разглаживает изгибы у карты, щелкает включателем переноски. Длинный его палец обводит кружок.

— В селе противник. Мы оседлали шоссе вот здесь, восточнее. Задача — удержать дорогу как можно дольше. Это позволит остаткам армии оторваться от наседающего с тыла противника, прорвать внешнее кольцо окружения и соединиться с частями фронта. Наши преимущества: справа обширное болото, слева — густой лес, а затем заболоченный овраг. Фланги, можно сказать, в безопасности.

— Давно оседлали шоссе?

— Мы приняли позиции в полдень. Сменили совершенно обескровленный стрелковый полк. Уже отбили две атаки, поддержанные танками и авиацией.

— Участок обороны, судя по карте, невелик.

— Да, около километра. Но долго его, конечно, не удержать. Шоссе необходимо противнику. Как воздух. Оно — главная артерия, питающая фронтовые соединения. В общем, мы — арьергард, заслон, прикрытие, как хотите назовите. Во время первой сегодняшней атаки один наш боец связкой гранат подорвал себя и вражеский танк. Своей смертью остановил махину. Подобная задача и у полка: своей смертью остановить махину и спасти других.

— Ясно. Что сделано?

— Шоссе разорвано рвом. Подступы ко рву заминированы. Здесь танкам с ходу не пройти. Справа и слева от шоссе сырые низинки. Они непроходимы для танков противника с их узкими гусеницами. Легко проходимые участки хорошо бы заминировать на большую глубину обороны. Но нет противотанковых мин. Тут поставлены орудия, вкопаны танки.

— Немец больше не пойдет здесь танками, не дурак! — Комиссар поднялся, прижимая к груди руку. — У него хватит снарядов и бомб, чтобы смешать нас с землей. И хоронить не нужно…

— Очень верно подмечено, Иван Иванович!

В реплике начштаба прозвучала ирония. За время боев у Калинкина и Борисова не сложилось воспетой поэтами фронтовой дружбы. Хуже того, между ними легла трещина. Правда, Борисов считал, что появилась она в день последних полковых учений, а Калинкин — в первый день войны. У Калинкина были причины так полагать. В тот самый, первый, он, исполнявший обязанности командира полка, решительно отказался садиться в танк и вести батальон в бой. Мол, дело командира части — руководить боем, а не бросаться в пекло с винтовкой наперевес. Мол, голова у командира не для пули-дуры.

«Популярно и благоразумно! — усмехнулся тогда Борисов, закидывая ногу в люк танка. — Впрочем, трусость всегда благоразумна». И грохнул за собой бронелюком. Возглавил атаку и… выиграл бой. Личной храбростью и смекалкой. Немцев вышибли из села, но стоила победа шести сожженных танков. И в одном из них мог дотлевать Калинкин.

«Дорогая победа», — сказал он черному, провонявшему пороховыми газами Борисову.

«Но все же — победа! — с вызовом ответил тот, стаскивая с пропотевшей головы шлемофон и подставляя ее ветерку. — Будь на месте Табаков, мы б не понесли таких потерь. Вполне возможно, он не пошел бы сам в атаку, но подготовил бы ее грамотно. Нужны маневр и скорость, а мы — как на параде!»

«Ты сам говаривал: кто не пашет, у того и огрехов нет. А у нас это первый бой. Первый, черт побери!» И он, Калинкин, по сей день считал себя правым.

— Посмотрим на месте, — предложил Табаков и начал спускаться по ступеням приставной лесенки.

Над рощей, где разместился командный пункт полка, легко, сиренево туманились поздние летние сумерки. Табаков вспомнил командный пункт фронта, похожий на лесной уютный лагерь-городок, и только бровью повел: здесь, конечно, не то! Два блиндажа, наспех накрытых в один накат, сутулый броневик, всунувшийся, как слоненок, в кусты орешника, да ремонтная автолетучка, приспособленная под штаб, — вот и весь КП. Зато война чувствовалась явственно: снарядные воронки, ободранные, расщепленные вершины берез и сосен, летучий запах йода и хлороформа. За молодым ольшаником виднелась палатка санроты, и оттуда через промежутки доносился жуткий, переходящй в бульканье вопль, от которого с непривычки кровь в жилах стыла. Там кто-то долго и мучительно умирал. При каждом вопле часовой у блиндажей останавливался, втягивал голову и зажмуривался. Вдалеке с передышками пострачивал немецкий пулемет. Изредка отвечала ему красноармейская трехлинейка.

Ориентируясь по телефонному проводу, направились к передовой.

— Маша эвакуировалась вместе с другими семьями командиров, — сказал Борисов. — В первые же часы. Знаю, что до Минска добралась благополучно.

— Спасибо!..

— О сыне, к сожалению, ничего не знаю. Слышно было, что пионерские лагеря отправлялись в тыл первоочередно.

— Спасибо, — повторил Табаков, понимая: желает хоть чем-то утешить.

Навстречу по узкой, свеженатоптанной тропке — красноармеец в юбке. Девушка с зеленой санитарной сумкой на одном боку и противогазной, такой же зеленой, но без красного креста, на другом. Козырнула неумело, отступила с тропы в гущу ландышей с красными шариками плодов. И вдруг — растерянно-радостно:

— А я вас узнала, товарищ командир!

Табаков хотел пройти молча, но остановила необычность восклицания, совсем не военная. Вгляделся. Кажется, встречал, но… Великоватая гимнастерка с приподнятыми нагрудными кармашками, пятнистая юбка из маскхалата. На светло-русой голове лихо сдвинута новенькая темно-зеленая пилотка. Серые глаза распахнуты, сияют. Ничего не скажешь, ладный санинструктор, только скрученная в узел коса на затылке не уставная. Где-то он ее, эту зеленую девчушку, видел.

Она не замедлила напомнить:

— Так Леся ж я, товарищ командир! Мельника Степана помните? Так я ж гречиху привозила молоть, лесникова дочка…

— Во-он кто! — Вспомнилась: белый платочек шалашиком, холстинная, расшитая кофта, длинная, до ушек сапог, шерстяная юбка. «Дикарочка». Улыбнулся: — Ишь ты, бравая какая. Как ты здесь оказалась?