Николай Корсунов - Высшая мера

И не уехала, и родила Ольку, и за нищего-разнищего Ильяса замуж вышла, и нарожала еще целую кучу ребят во зло «практичным» да «сердобольным» односельчанкам. И правильно сделала. Их, «сердобольных» сударушек, не поймешь ведь, с ними вконец запутаешься, если станешь всерьез их советам внимать.

Мыли-перемывали ей, горькой, косточки. Почти единодушно сходились на одном: потому-де она такая-разэдакая, что не уральских казачьих кровей, что заневодил ее шалопай Петька где-то в «мужланском» краю, не то под Саратовом, не то под Самарой. Казачка бы так ни в жизнь не поступила, истая казачка — жена верная, догробная, она, мол, всегда чиста перед мужем и богом, подол свой не марает.

Тут, конечно, следовало помнить, в какое время все эти несоответствия происходили. Это потом никого не стали удивлять и вызывать желчную отрыжку самые раз-любые смешанные браки. А ведь Анна Никитична творила «несоответствия» в двадцать седьмом буреломном году, когда даже здесь, из уральской казачье-общинной целины, свято чтившей старину, стали выламываться крутыми плечами колхозы.

Темные, сплошь замордованные раскольничьим бытом, были уралки все же владычицами в дому, и царевал матриархат в казачьих старых семьях от тех самых времен, когда живучий в легендах атаман Гугня не убил калмычку-полонянку, как полагалось по тогдашним ватажным обычаям, а оставил в живых и женился на ней. То было триста, а может, четыреста или пятьсот лет назад, но и доныне говорится стариками, что уральские казаки повелись от «баушки Гугнихи». А бабушка Гугниха, надо полагать, была женщина волевая.

Но это все — отступ в сторону и назад, чтобы понятнее стало, почему в мгновение ока или того быстрее вчерашняя Нюрынька, Нюшенька, Нюша-ластынька стала вдруг Нюркой, Нюськой, Анькой — ни дна ей, ни покрышки. Только ей этакое низвержение, шайтан ее защекочи, вроде бы и нипочем было: похохатывала, поддакивала, будто соглашаясь, а делала все по-своему. Дескать, ну вас всех, все равно без хулы век не проживешь, а без стыда лица не износишь. Дошло наконец до прапранаследниц бабушки Гугнихи, присмирели: видно-де, их небушко тучками заволоконило, видно-де, Нюркина пора пришла, ей-де сам господь бог стрелки на часах вперед подталкивает. Мало-помалу забылась ее «супротивность», и вновь Нюрка, Нюська, Анька — ни дна ей, ни покрышки — начала обретать Нюрыньку, Нюшеньку, Нюшу-ластыньку быстролетную, а потом уж и Анну Никитичну и просто Никитичну, по-родственному, по-близкому. Отстояла свое и накрепко укоренилась средь тугодумных староверок и развеселых станишников.

Вот какая мачеха была у Айдара.

— Отец не запишет ее на курсы, — убежденно сказал Костя.

— Разумно, конечно, сделает, — согласился Айдар. — За такой трактористкой нужно вагонетку с детяслями возить. Только мать все равно будет ходить на занятия. Баба — кырсык! (Упрямец, упрямая.) Слушаться и понимать она могла только мою бабушку…

Айдар угрюмо замолчал и поковылял быстрее.

Ночной конюх, светя себе фонарем, вынес из кладовки пахнущую дегтем и конским потом сбрую. Потом ушел в тьму конюшни. Там похрустывало на зубах сено, пофыркивали лошади, иногда зажигался фиолетовым огнем большой глаз. Конюх вывел к дверям упирающуюся Горобчиху с злобно прижатыми ушами и гривой, замахнулся на нее фонарем:

— Но-но, ты у меня, стерьва! — Из рук в руки передал ребятам повод, съехидничал: — Смотрите не запалите мне лошадь. Ей цены нет…

Быстро запрягли и по Севрюжьему проулку спустились на лед старицы. Когда выбрались на противоположный берег, стало заметно, как посветлело кругом, ободняло. Руки и ноги у Стахея Силыча ломало две недели назад, а погода начала портиться лишь сегодня. На северном уклоне неба зашевелилась и поползла к поселку темная туча. Казалось, даже небо шелестело от ее движения. Сорвались и полетели вниз первые лепешки снега. Откуда-то взнялся ветер, еще немного, и он возьмется нагребать на полянах сугробы, точно грабельщик валки из подсохшего сена. Шел зачин зимы.

У Кости настроение отличное. Лежа в розвальнях на локте и лениво следя за отодвигавшимися назад кустами и деревьями, он негромко запел:

Айдар конечно же «не слышал» частушки. Сидел на коленях, лицом вперед, легонько бодрил Горобчиху вожжей, за кнут не брался — начнет, сатана, лягаться. Вероятно, понимал, что Костя хочет отвлечь от хмуро бегущих мыслей. Мол, пусть лучше о Таньке Горобцовой думает, чем об умершей бабушке, лучше нравоучения Косте читает, но не горбится молчаливым сычом.

…Назад возвращались часа через четыре. Горобчиха в упор тащила нагруженные сани. Дрова были легкие, звонкие, сухой вербняк да осокорь, наложили ребята на совесть, утянули веревкой с помощью вязовой укрутки. Воз получился большой, стромкий, говоря по-уральски.

Но Горобчиха тащила в упор не потому, что стромкий, а потому, что дорогу почти сплошь замело метелью, особенно на полянах, угадывалась она лишь по оголенным мысикам на всхолмках, где снег срывало ветром. На глубоких снежных переносах кобыла останавливалась, тяжело поводя круглыми мохнатыми боками, оглядывалась на шагавших позади воза ребят. Похоже, ждала, что начнут понукать, кнут в дело пустят, тогда она могла бы сорвать свое зло, раза два-три шарахнув задними копытами в передок розвальней.

Однако ребят никак не сердили ее остановки, пожалуй, они даже радовались им: сразу же поджимались к возу с подветренной стороны, терли варежками красные, настеганные вьюгой лица. И Горобчихе ничего не оставалось, как, передохнув, рывком срывать с места воз. Пареньки откидывались этим рывком в сторону и потом пристраивались сзади, каждый шагая по канавке от полоза. Пополам сгибались от косого, почти встречного ветра, смешанного со снегом.

Наконец поднялись по Севрюжьему взвозу в поселок, отворили каршинские ворота и въехали во двор. Никто не встретил, никто не сказал спасибо. Ладно, спасибо потом будет! Развязали веревку, стали сбрасывать дрова. Сбросили.

И тут, кутаясь в накинутый на плечи полушубок, вышел Стахей Силыч. Дрова ощупал голой ладонью, похвалил — хорошие! И ребят похвалил:

— Настоящие джигиты! Слово умеете держать. Вьюга эвон какая, а вы — привезли, не испужались. Айдате, отведите одра в конюшню и… Как раз самовар поспеет, родительница разожгла только что. Книгу получите. Айдате, одна нога там, другая — здесь!..

А через пятнадцать минут он встретил их в избе слезным криком:

— Сожгла родительница цезарей! На огне инквизиции сожгла! — И тянул трясущуюся руку к распахнутому зеву печи: — Смотрите, что сотворила окаянная баба!..