Николай Корсунов - Высшая мера

И Костя не стал откладывать замысел.

Стольниковы чаевничали. На столе приглушенно пофыркивал большой медный самовар с вырезной, как царская корона, конфоркой. А у его фасонных лап жались белые чашки с робкими незабудками на боках. Под цвет незабудкам была и стеклянная сахарница с белыми мелкими бородавками. Из фарфорового чайника Настя наливала в чашку заварку. Из-за круглого плеча, обтянутого ситцем платья, глянула на вошедшего Костю, улыбнулась, показала глазами на свободный стул возле этажерки:

— Придвигай к столу, садись греться…

Костя стряхнул с шапки снег, стукнул пим о пим. Выпалил:

— Здоров, дядь Сергей! Здоров, тетк Настя! — И после маленькой заминки: — Здравствуйте, Августа Тимофеевна…

Извеку велось у уральцев называть друг друга на «ты», будь то старик или малолеток, мать или отец, атаман или сам царь-государь, и никого это не оскорбляло — обычай! А теперь вот ломалось правило, ломались обычаи, учителя приучали детей обращаться к незнакомым и старшим на «вы». Ну пока что их наставлениям следовали только ученики, да и то не всегда. Потому и споткнулся маленько Костя, прежде чем поздороваться с учительницей истории: как-никак на каникулах, поотвык.

Августа Тимофеевна Шапелич зашла к Насте за валерьянкой («Что-то сердце расшалилось…»), а ее усадили чай пить. Была она сейчас домашняя, совсем не строгая, какой сроду не видели в школе. Там она — учительница, там она — неприступная, суховатая, там на ней серый коверкотовый костюм с белым воротничком батистовой кофты или такое же серое коверкотовое платье с глухим воротом. Сейчас на ней трикотажная хлопчатобумажная кофточка, растянувшаяся в рукавах, и широкая юбка из синей бумазеи.

Костя еще от порога, снимая отцовский кожушок, стрельнул глазом на боровок печки, успокоился: коробка с порохом лежала на месте. Сел к столу, в налитую Настей чашку опустил два кусочка рафинаду. Помешал ложечкой, не пробуя на вкус, решил, что не очень сладко. Скосился на Сергея с Августой Тимофеевной (у них, как всегда, словесная стычка — не разбери-пойми о чем), повел око на Настю — смотрит на мужа и гостью, слушает, тихо, уголками губ улыбается. Костя кинул в чашку еще три куска. Теперь закрутил ложечкой весело, звонко!

Когда выпил чашку сахарного сиропа, от которого губы слипались, начал думать, как утащить порох. Если просто спросить у дяди — начнет допытываться, зачем да для чего. Полагал, что Сергей в школе, слушает из интереса, как зять преподает устройство трактора, а он, похоже, и не собирался туда идти.

Костя наконец понял, о чем они говорят и почему у Августы Тимофеевны расшалилось сердце. Вчера ее сын Григорий вернулся из райкома комсомола. Там ему отказали в приеме в комсомол. Здесь, в Излучном, приняли, а там решение излученского собрания не утвердили. Не то чтобы совсем отказали, объяснили помягче: временно воздержимся, временно. Узнав о том, что не приняли, Айдар сказал: «Дураки! Это ему за отца…»

— Трудно после всего этого ходить по земле, дорогой Сергей Павлович. Душа отравлена. А хочется вынести ее из передряг чистой…

— Понимаю вас. Частные досадные издержки нашего сложного и великого времени. Вы историк, Августа Тимофеевна, должны знать это. История рассудит.

— Рассудит? — Она улыбнулась.

Костя даже удивился: какие у учительницы добрые, талые глаза! Нет в них жестковатой, холодной отчужденности, которая прозвучала в голосе.

— Знаете, Сергей Павлович, историю делают люди, записывают ее тоже человеки. Известно ведь, что самый лживый монарх найдет себе еще более лживого историка, который бы его возвеличивал. Попробуй потом, по истечении десятков, сотен лет докопаться у такого летописца до истины!

Разговор между дядей и Августой Тимофеевной шел, быть может, и интересный, но, по мнению Кости, не настолько, чтобы ему торчать у Стольниковых весь вечер. Он решил выпить еще одну чашку сладкого как мед чаю и уйти. Порох не возьмешь, а переждать беседу трудно — самовар огромный, вечер длинный, Настя еще подсыпала в синюю крапчатую сахарницу колотого рафинаду. Раз такие богатые, то Костя воспользуется этим: без оглядки на собственную совесть он от души наложил сахару в чашку. У каждого человека есть недостатки, у Кости — любовь к сладкому. Может быть, потому, что сладкого никогда не было вдоволь. Вместо сахара и конфет на столе уральцев чаще курага из тыквы, вяленые ломтики дыни, терновое да ежевичное варенье, реже — арбузный мед..

Чай у Августы Тимофеевны остыл, и она допила его маленькими частыми глотками. Поставила чашку в блюдце, отодвинула в сторону. Жестом остановила движение Насти:

— Спасибо, Настенька, я напилась, спасибо… — Она поднялась.

«Ага, сейчас уйдет! — обрадовался Костя. — А дядя — человек культурный, пойдет провожать… Настасье скажу честно насчет пороха, она должна понять».

Сергей снял с вешалки ее пальто с воротником-хомутиком, помог одеться. Она не была высокой, но в своем длинном прямом пальто казалась выше всех. На прямые, по-мальчишески коротко подстриженные волосы (любимая стрижка комсомолок тридцатых годов!) натянула вязаный берет, еще поблескивавший каплями растаявшего снега. Попрощалась, и они вышли.

Настя проводила их грустными глазами. Может, глядя вслед уходившим, страшилась мысли о том, что Сергею с ней, Настей, скучно? Разве могла она сравниться с Августой Тимофеевной! У той — дореволюционная гимназия, участие в гражданской войне, учеба в институте, почти двадцатилетняя работа в школе. А что у Насти? Детдом да медшкола. Конечно, она читает книги, много читает, следит за газетами, любит стихи. Но этого, наверно, мало…

Настя украдкой вздохнула и повернулась к Косте, который что-то там шуршал, двигался.

— Ты что, Костик?

Костя засовывал в карман штанов теплую пачку пороха.

— Я экспроприирую, — он еле выговорил новое понравившееся ему слово, — изымаю у вас порох. Вы не умеете его хранить. Хоть и говорят: держи порох сухим, но не на печке же, где он в любую минуту может взорваться!

— Зачем тебе порох? Из самопала стрелять? Без глаз останешься. Одному такому самопальщику недавно зашивала разорванную руку…

— Не, теть Насть, не для самопала. Не вру, честное слово. Чтоб мне печкой подавиться!

Настя улыбнулась такой страшной клятве, заглянула ему в глаза. Костя увидел ее лицо близко-близко. Даже страшновато стало от такой близости. Какие-то окаянные глаза у тетки! А может, Косте просто казалось так? В Косте ведь все еще жила влюбленность в Настю. Никогда не терявшийся, тут он брякнул совсем ненужное:

— У те что на губах-то, теть Насть?

Она, слегка выпятив нижнюю губу, потрогала волдырчик, засмеялась:

— С домовым целовалась, Костик… Зачем тебе все-таки порох?