Николай Корсунов - Высшая мера

Гудериан поблагодарил коротким кивком, но лицо его осталось непроницаемым. Он был конечно же польщен.

— Довольны ли командировкой, капитан?

— Так точно, доволен, мой генерал.

— И сегодня уезжаете?

— К сожалению, да, господин генерал.

— Почему — к сожалению?

— Мне очень хотелось бы написать ваш портрет. Упрекаю себя за то, что не подумал об этом раньше…

Гудериан встал из-за стола.

— Сидите, капитан, сидите! — сказал Максу, когда тот тоже хотел подняться. Нажал на кнопку звонка, приказал вошедшему адъютанту: — Позаботьтесь о нас… — Прошелся перед Максом, крепкий, плотный. — Сколько времени может занять ваша работа?

— Три-четыре сеанса, мой генерал, — встал-таки Макс. — Если бы вас не затруднило… по часу, по полтора в день.

— Хорошо. Если портрет будет удачным, то отвезете его моей жене в Берлин. Она непременно захочет подарить мне портрет к дню моего рождения. Через несколько дней мне будет пятьдесят три. Немало. Не замечаем, как старимся. Но это, говорят, единственный способ жить долго.

Адъютант внес на небольшом подносе бутылку коньяку, две рюмки величиной с мизинец, шоколад и нарезанный лимон. Бесшумно удалился.

Гудериан налил в рюмки.

— Прошу, дорогой капитан! Ваше здоровье…

Выпили, оба не стали закусывать.

— Хорошо, дорогой Рихтер, я согласен.

— Благодарю вас…

— О продлении вашей командировки я позабочусь…

За два квартала до гостиницы Макс остановил машину и отпустил шофера. Сейчас можно без спешки пройтись и поглазеть на людей, на витрины, может быть, даже что-то купить.

Обратил внимание, что возле некоторых магазинов стояли длинные очереди варшавян — женщины, старики, дети, тут же сновали, суетились какие-то типчики с вертлявыми глазами, что-то произносили шепотком, что-то показывали из-под полы пиджака или рубахи. Очереди были за продуктами, а роились около них, как понял Макс, спекулянты, перекупщики. Здесь же, рядом, сверкали витринами другие магазины, очередей возле них не было. За стеклами — богатый, намного богаче берлинского, выбор: свежие куропатки, кролики, куры, свинина, зеркальный карп, яйца. Не свободно, а по карточкам, но не столь уж и мало: восемь яиц на каждую карточку, два килограмма рыбы… Эти магазины — для немцев. Только для немцев. И те, за витринами которых виднелись норвежские меха, парижские туфли, бельгийское полотно, тоже для немцев.

Значительно лучше жили немцы в бывшей Польше. И ели лучше, и одевались лучше.

— Пан офицер может купить у нас интересные книги, — предложила из-за стойки открытой лавчонки полька на ломаном немецком языке. — Для красивого пана офицера есть большой выбор…

Макс приостановился. Полистал одну, другую книгу… «Как завлечь женщину», «Любовь и сладострастие»… Откинул. Полистал те, что на польском языке. Прочитать не мог, но почти с каждой страницы смотрели на него полуобнаженные или совсем голые девы с русалочьими глазами, целующиеся парочки, мужские бицепсы и женские груди. В переводе такой язык не нуждался, это был язык эсперанто, язык секса и порнографии.

Макс смущенно хмурился. Вспомнил, что таких лавочек и магазинчиков с порнографической продукцией он видел десятки, и не только в Варшаве, но и в других городах новых земель рейха, видел, но не обращал на них внимания. И сейчас не обратил бы, не останови его эта… Вспомнил, что в министерстве пропаганды однажды слышал в пересказе слова доктора Геббельса: «Завоеванные страны мы заполоним порнографической литературой и изопродукцией. Побежденные не должны думать о политике. Вместо политики и борьбы — водка, секс и еще раз секс…»

Макс, не оглядываясь, пошел к гостинице.

Писалось хорошо, легко и потому, наверно, что внешность генерала была фотогеничной, и потому, что вскоре генерал стал держаться с Максом запросто. Произошло это, вероятно, по той причине, что Гудериан перестал видеть в Максе офицера, то есть человека подчиненного и недосягаемо малого в сравнении с ним, генерал-полковником. Он принимал Макса только как талантливого живописца, высоко оцененного фюрером и Геббельсом. А после одной-двух рюмок коньяку старый солдат вообще размягчался, на него находили минуты лирического настроения, и он вспоминал всякие боевые эпизоды из своей жизни, зная, как молодежь любит слушать рассказы бывалых воинов.

Макс слушал, поддакивал и клал на холст мазок за мазком, часто, пристально взглядывая на сидевшего за столом генерала.

Придвинувшись к столу, Гудериан одной рукой подпер голову, другой начал листать какую-то папку. Мыслями перенесясь в Берлин, домой, к жене, верной подруге его долгой солдатской жизни. Она никогда не роптала на судьбу, но однажды прорвалось невзначай: «Вся моя жизнь, Гейнц, состоит из проводов и встреч, из проводов и встреч!..» А потом попросила прощения за минутную слабость. И он, прощая, погладил и поцеловал ее слабую руку.

Гудериана растрогали воспоминания: «Благодарю господа бога за то, что послал мне тебя! Я ведь знаю: главного ты не досказала… Может прийти день, когда у тебя состоятся только проводы. Какая-нибудь шальная пуля, случайный снаряд. Да и не из трусов твой муж и твои сыновья… Но — с нами бог и фюрер, дорогая моя!»

Гудериан вскинул повлажневшие глаза на портрет Гитлера, висевший в скромной ореховой раме. Верил он в фюрера более, чем в бога и его архангелов. Как мало времени понадобилось, чтобы эта вера сцементировалась. Еще в начале тридцатых годов приметив, что на портретах и фотографиях Адольф Гитлер почти никогда не смотрит прямо, а все как-то в сторону, полковник генштаба Гудериан саркастически усмехнулся: «Выскочка, гроб повапленный! Одной шляпой хочет сто голов покрыть…» В то время еще ходким было выражение престарелого фельдмаршала президента Гинденбурга: «Этого человека назначить канцлером? Я его сделаю почтмейстером — пусть лижет марки с моим изображением!» Но — назначил-таки канцлером.

Вскоре полковники и генералы с удивлением узнали, что, оказывается, и черная корова дает белое молоко. И каждый захотел надоить побольше. В том числе и Гудериан. Шутка ли, за каких-то пять лет выйти из полковников в генерал-полковники. Помнится, он, Гудериан, наслаждался осмотром музеев и театров Парижа, любовался Лувром, Версалем, Фонтенбло, когда его срочно вызвали в Берлин. Там на заседании рейхстага был зачитан приказ фюрера о присвоении Гудериану звания генерал-полковника… Фюрер крепко пожал ему руку, и после того лихорадочно убегающий взгляд Гитлера стал казаться полным тайны и глубокого значения. Сейчас ему и далеко не солдатская походка Гитлера нравилась — чуть косолапая, носками внутрь. Ничего странного: только дураки не меняют своих убеждений.