Николай Корсунов - Высшая мера

Не зная, что разведчик заснял движение лишь одного батальона, Гудериан с сочувственной насмешкой думал о Табакове и благодарил за то, что тот не сбил нарушителя, в его руки попали бы и фотокамеры…

Среди других снимков Гудериан увидел и фотографию человека в форме майора Красной Армии. Глаза строгие, одна бровь вопросительно взведена над другой, как курок. Над кармашком гимнастерки два ордена. В петлицах эмблема танковых войск. К фотографии приколота краткая характеристика, отпечатанная на машинке: фамилия, возраст, звание, участие в боевых действиях, награды, с какого времени в Западном Особом военном округе…

Гудериан качнул головой: напрасно сетовал на свою разведку!..

— Дорогой Максимилиан… Извините, что я вас отвлекаю… Каково ваше мнение о человеке, изображенном здесь? С точки зрения художника…

Макс подошел к столу, взял фотографию.

— Этот русский, — сказал через минуту, — очень энергичный и волевой человек, господин генерал…

— У него занимательная фамилия: Та-ба-ков… Табак. Занимательно и то, что и на немецком, и на русском это зелье одинаково называется: табак.

— Наверное, потому, господин генерал, что слово это испанского происхождения. Без изменений оно вошло во множество языков мира…

— Спасибо, — сердечно поблагодарил Гудериан, убирая снимок.

Наконец Макс положил последние мазки, отошел, посмотрел, еще кое-что подправил.

— Портрет готов, господин генерал…

Он макнул маленькую кисть в черную краску и в нижнем правом углу портрета расписался и поставил год — 1941-й.

Гудериан долго стоял перед мольбертом, лицо непроницаемое, но Макс заметил, как чуть заметная краска удовольствия прилила к его широковатым скулам.

— Благодарю, дорогой Макс! Вы действительно очень одаренный живописец. На портрете я намного лучше, чем в жизни.

— Я не приукрашивал, мой генерал…

Очень довольные друг другом, Макс и Гудериан распрощались.

Они встретились с Вилли совершенно случайно у книжного киоска и вот теперь ехали в Познань, к Штамму.

Сначала вдалеке показался костел с узкими, как крепостные бойницы, окнами. Зеленью отсвечивал на его шпиле крест, ловя угасающие за горизонтом лучи солнца. У перекрестка дорог, на деревянном кресте вялился на ветрах и солнце распятый Христос, вырезанный тоже из дерева. Тут Вилли велел свернуть влево, мимо деревни с белеными хатами и темнеющими садами. Отвилина дороги вела к помещичьей усадьбе — фольварку, он виднелся в полукилометре от селения.

Макс смотрел на большой белый дом с просторной мансардой, на длинный коровник из красного кирпича, на круглую силосную башню, на хозяйственные пристройки, на пышный парк, за которым старым серебром поблескивал пруд. Просто не верилось, что все это принадлежало теперь кляйнвальдскому крестьянину Антону Штамму.

— А как воспринял перемену бывший хозяин фольварка?

— Бывшего паралич хватил вначале, а потом его отнесли вон туда, — Вилли показал на кладбище за оградой возле костела. — Был пан Ружецкий и сплыл. А жена и дочь его, говорят, уехали в Швейцарию отдыхать да там и остались, как услышали, что мы захватили Польшу. Пусть отдыхают, песьи морды! — Вилли хохотнул.

Автомашину с шофером оставили возле кирпичных ворот, а сами пошли к дому пешком. Вильгельму хотелось удивить неожиданностью своего появления.

— Отец здорово обрадуется тебе, — вновь и вновь повторял он Максу. — Очень ему хочется, чтобы кто-нибудь из кляйнвальдцев увидал, как нынче живет Антон Штамм. Ты первым увидишь…

Старый Штамм сидел на широких деревянных ступенях крыльца, закатав до колен синие трикотажные кальсоны. Ноги его были опущены в эмалированный таз с теплой водой, и их мыла ему девочка-холопка лет одиннадцати. Рядом со Штаммом лежала крупная овчарка, навострив глаза и уши на приближавшихся офицеров. Старик гладил ее по загривку, успокаивая, и тоже щурился, всматриваясь в гостей, не узнавая их в золоченых летних сумерках.

А когда узнал, то широко, радостно заулыбался, но была это совсем не та улыбка, какую хорошо знал Макс. Раньше старый Штамм, улыбаясь, совсем по-детски высовывал кончик языка меж голых десен. Теперь у него были зубы. Зубы дантист встроил, похоже, крепкие, надежного литья и к тому же очень белые.

Старик не поднялся навстречу, дождался, когда девочка вытрет ему ноги полотенцем и уберет таз. Только после этого сунул ступни в войлочные шлепанцы, встал и поочередно обнял дорогих гостей.

— Спасибо, спасибо, ребята!

Из глубины дома выскочил и повис на шее брата значительно подросший за год Отто, которому, выезжая из Кляйнвальда, отец кричал, чтоб не отставал, ибо отстающего собаки рвут. Присеменила и приникла к Вилли, а потом к Максу старая фрау Штамм.

— Я так рада, я так рада! — Долго сквозь слезы смотрела на Макса. — Увидела тебя, дорогой Макс, и как в Кляйнвальде побывала…

— Скучаете, фрау Анна?

— Скучаю, мальчик мой. Родилась, выросла там…

Дом ожил. Зажглись огни в комнатах, где-то зазвякали ножи и вилки.

Минут через двадцать фрау Анна позвала к столу.

Садясь рядом с Вилли за стол, Макс втайне опасался, что поесть по-человечески не удастся. Как и все кляйнвальдцы, он знал, что жена старого Штамма была добрейшей души человек, но насчет еды — страшно скупая. Говорили, что первое и второе крепко пересаливала, чтобы гости меньше ели и больше воды пили. Причем, говорили злые языки, густо солила только в тарелках гостей. По крайней мере, второй раз не польстятся на дармовое угощение…

Сегодня все подавалось вполне съедобным, даже вкусным. Быть может, потому, что у Штаммов была теперь своя кухарка, а к столу подавала не сама фрау Анна, а молодая служанка из местных полячек? Скорее всего, пожалуй, потому, что стали Штаммы неслыханно богатыми. Говорят, что чем богаче человек, тем он скупее. Но здесь врожденная доброта натуры пересилила в женщине скупость.

Выпито и съедено на радостях было немало. Потом старый Штамм решительно встал:

— Пора спать. Подниму по-деревенски, рано. Отдыхайте…

Максу и Вилли постелили на раскладных деревянных кроватях, вынесенных на балкон мансарды.

Некоторое время Макс и Вилли молчали. Прохладное полотно простыней приятно освежало усталое, полусонное тело. Июньская ночь была светла и тепла. В широкий подол земли шлепались крупные звезды, гасли в травах и ржи, волглых от ранней росы. Промеж балясин перил виднелись высокие прямые тополя парка. Казалось, они, подобно людям, сложив руки, стояли на тихой полуночной молитве, прося у неба тишины и покоя. И если ветерок внезапно давил на них, они, так же тихо шепча, кланялись в молитве и вновь выпрямлялись, вновь стояли недвижимо, облитые серебристым лунным светом.