Иван Сабило - Все дни прощания

Он приблизил свой длинный, источенный угрями нос и притворно радостно засмеялся — он был счастлив, что я теперь ничуть не лучше его, что я наконец догнал его на лестнице, ведущей вниз.

Я наотмашь ударил его, так что он отлетел к двери.

Студент бросился ко мне, но Спартак преградил дорогу.

— Он прав, — кивнул в мою сторону. — Нечего распускать язык. Вместо того чтобы в такую сложную минуту поддержать пацана, ты, как последний сукин сын, требуешь от него благодарности. А ну, миритесь!

Студент отошел к этажерке и улыбнулся. Но глаза его не прощают и никогда не простят мне пощечины.

— Хуже всего, когда ссорятся друзья, — нет более жестоких и непримиримых врагов, чем бывшие друзья. Друзья должны быть вместе. Как мы сегодня, когда шли на риск.

Он напрасно это говорил. Разве можно быть вместе после того, что мы сделали? Леша сказал, что мы воришки, да еще попытался окрасить это слово в безобидный цвет, мол, книжные воришки — это вроде бы и не воришки. Не выйдет, Леша!.. Но вором я был там, у Анатолия. А здесь я уже другой.

— Ты лжешь! — сказал я Спартаку. — Ты гордишься, что ты орел, а я плюю на это. Я отношу себя к тем обывателям-одиночкам, против которых ты сжимаешься в кулак. И я разрываю дружбу с тобой!.. Ты Лике говорил, что ей нужно сходить в химчистку, а я говорю это тебе. Пока еще не поздно, пока могут принять!..

— Отойди, ненормальный, — сказал Спартак и оттолкнул меня. — Что на тебя наехало? Ты сейчас так возбужден, что не отличишь голову от задницы.

И тут я увидел улыбочку на лице Спартака. Он шел ко мне. В углу со стула медленно поднимался бледный коренастый Леша. В одно мгновение я остался один. Наступила ночь. Мне показалось, что я умираю…

— Лей! Не на голову, глупец, на позвоночник!..

«Чей это голос? Похож на голос моего отца. Да, это говорит отец. Значит он пришел сюда? Теперь мне будет легко, раз он здесь…»

Я пытался открыть глаза. Стало казаться, что наступает утро — я еще не совсем проснулся и слышу это во сне.

Меня побили по щекам. От звонких шлепков я открыл глаза и увидел лицо Спартака. Оно было ненастоящим, разъезжалось то влево, то вправо, то уходило вверх, то опускалось вниз. Оно походило на медузу — такое же большое и непрочное. Но это было его лицо и губы в улыбочке.

— Все в порядке. Будет жить и когда-нибудь станет министром, — сказали эти губы. — Не люблю бить правой. Для таких хорошеньких мальчиков, как наш Дима, это небезопасно.

Он продолжал улыбаться и продолжал куражиться, а я смотрел на него и думал о том, что Спартак мог бы стать доктором. Ему бы сейчас белый халат, белую шапочку, а на руки — резиновые перчатки, и он сразу превратится в хирурга.

Меня подняли и посадили на стул. И не было больше хирурга, а только Спартак, Леша, Студент и Лика — наша замечательная неразлучная команда. А на столе — чужой портфель с книгами.

— Есть умные люди, умнейшие люди, но они часто поступают по-дурацки: опыт положительный переводят в отрицательный. А это никого к добру не приводило, — начал вслух размышлять Спартак.

Плевать. Пусть размышляет. Но уж если я завелся, то остановить меня трудно. Я подошел к столу и взял портфель.

— Это не наше. Надо ему вернуть. Поймите вы, он же хотел нас угостить. Он же ради нас пошел в магазин. Уже не говоря о доверии. А мы…

Спартак снова ударил меня. Я отлетел в угол и больно стукнулся локтем о стену. Он подскочил ко мне и сдавил горло. Это было не так уж больно, только страшно, что задохнусь. Не знаю, сколько бы это продолжалось, если бы не Лика. Она расцепила его руки и еле слышно сказала:

— Хватит. Надоело. Кажется, у меня открылись глаза. Больше я так не могу. Потому что все испортилось. Ты, Спартак, падаешь и падаешь… А кем стала я? У меня были подруги. Мне было не стыдно и не страшно ходить по городу. И в общежитии я была среди равных. А что теперь?

Она положила руку мне на плечо. И сказала, что я прав и что она на моей стороне. Мне сделалось жарко от ее слов. Но я не верил ей, как не поверил бы уже ничему, что могло быть сказано в этой компании.

Студент выразительно посмотрел на Спартака, дескать, не пора ли переменить пластинку? Но тот не обратил внимания на его призывный взгляд. Сел на кровать, закурил. Он улыбался, будто речь Лики его очаровала.

Леша стоял у двери, к чему-то прислушиваясь там, на дворе, и таскал себя за нос, словно бы доил его.

Студент курил, стряхивая пепел на пол, и повторял глупым голосом:

— Дураки-дураки! С кем связались?..

Спартак встал, исподлобья глянул на Лику.

— Значит, все кончено? Впрочем, этого можно и не спрашивать. Люди, у которых начисто отсутствует чувство долга…

— О моем чувстве долга тебе заботиться не надо, позаботься лучше о своем. Кем я теперь стала?

— Не надо истерики, милая. В любой ситуации человек не должен выходить за рамки приличия… А ты, дружок? — смерил он меня взглядом. — Тебе я сделал что-нибудь плохое?

Его настроение мне нравилось: втянул в пошлую авантюру, избил и теперь спрашивал, что он такого сделал. Уйти бы сейчас отсюда и не видеть его тысячу лет! Но что будет с книгами и с этим портфелем, на который именно я указал в комнате Анатолия?

— Ты оказался не таким, за кого себя выдавал, — спокойно сказал я. — Играл в благородство, не матерился, давал еду и штаны. И я благодарил тебя, как брата… как доброго старшего брата!.. А вышло, что у тебя все, все ворованное, не твое. Даже фразы, которыми ты щеголяешь, выкрадены из книг. Потому что они не имеют продолжения в твоей жизни, раз ты совершаешь такие поступки!

Мне было противно то, что я сейчас говорил. Но и остановиться я уже не мог. Обида за Лику, за себя, за свою тупость, которая толкнула меня на поход к Анатолию, заставляла не считаться с чувствами Спартака.

— Итак, ты хочешь со мной распрощаться? А как насчет того, что я на тебя потратил?

— Я верну… Вот, возьми! — расстегнул я ремешок часов и положил их на стол. — Ничего другого у меня нет. И денег нет.

— Когда будут? Мне нужны сейчас.

— Сейчас у меня нет.

— Знаю. И твоего у тебя я не прошу — забери свой дурацкий хренометр! — Он сунул часы мне в карман. — Давайте попрощаемся мирно: с тобой, Лика, и с тобой, Дима. Вы сейчас выйдете из этого сарая и покатитесь на все четыре стороны. И мы незнакомы. Но с одним условием: портфель и книги останутся у нас.

Он безвольно опустил руки и медленно прошелся по комнате. Остановился у окна и вдруг обратился к Лике:

— Помни, я люблю тебя и буду любить. Ты мне нужна больше, чем кто другой. И ты знаешь об этом. Впрочем, и ты когда-то говорила, что любишь меня. Разве это дело — разлучаться из-за пустяка?

Это был соловей! — тюр-лю-лю, тюр-лю-лю, тах-тах-тах, тр-р-р-р!..

Лика повернулась к нему спиной. Мне показалось, что она плачет.