Иван Сабило - Все дни прощания

— Да чего ее менять? Пошли ты бывшую малину к чертям собачьим и поступи по принципу: «С паршивой овцы — шерсти клок».

Наивный совет. Степка никогда не был в моей шкуре, а потому не догадывался, что значила для меня моя бывшая одежда. Я пообещал через пару часов вернуться, вскочил в троллейбус и поехал к Леше.

«Я поговорю с Лешей, попробую убедить! Не тот у него путь — в компании Спартака. Он добрый, он согласится!.. Поняла же Лика. А ей было труднее всех…»

Я так отчетливо представил себе наш разговор с Лешей, что целый квартал от троллейбусной остановки мчался к нему не переводя дух. Но когда позвонил у Лешиной двери, мне никто не открыл. Протомившись на лестнице минут сорок, я снова направился к Степке. По дороге меня подмывало пересесть в другой транспорт и поехать к тете Мане. Даже сердце покалывало, когда я думал о том, что снова увижу квартирантку Лену. Но я помнил ее слова: «Иди домой, а сюда больше не приходи. Я запрещаю тебе».

Она запретила. Она сказала: «Я запрещаю…» Потому что я для нее маленький. Меня даже на работу никто не возьмет.

Я приехал к Степке. Он уже переговорил с дядькой, и тот сказал, что завтра вечером Степка сможет уехать к родителям. Так что в училище мы снова отправимся вдвоем.

Ночью я просыпался и думал: «Поступлю или нет?» Теперь я точно знал, что хочу в судостроительное училище. И всегда хотел, но не понимал этого. А стоило представить, как строится корабль, какое это живое и сложное существо по сравнению с домом или другим объектом, я почувствовал, что именно корабли — моя стихия. Когда буду их строить, может, и в море на них похожу. Нельзя же всю жизнь на земле, кто-то же ходит и по морям. А кому ближе к морю — строителю универсамов или мне, корабелу?!

Я представлял приемную комиссию и ребят, которые там были со мной. Потом и ребята, и мужчина, и женщина как бы растаяли, а на их месте появился отец — он резал капусту для щей. У плиты стояла пустая коробка из-под картошки. «Ты меня, прости, папа, — говорил я и не знал, то ли наяву это со мной, то ли во сне, — я схожу за картошкой, ты не сердись…»

Сердце мое куда-то торопилось, опаздывало и, чтобы не опоздать, сжималось чаще и чаще. И тут в нем зашевелилась, привстала какая-то иголочка… я даже увидел ее, тоненькую, белую, заостренную с обоих концов. Она осторожно и вместе с тем настойчиво колола мое сердце, и от этой боли я открыл глаза.

В городе начинался рассвет. Далекое солнце уже мазнуло крышу соседнего дома непрочным светом, и тоненький лучик золотистой точкой подрожал в открытом окне, а затем высветлил и воспламенил стекла. Они вспыхнули, будто к ним поднесли лупу.

Степка спал, но глаза его были чуточку приоткрыты. Ресницы иногда вздрагивали, готовые проснуться. Когда-то и я спал с вечера до утра как убитый, даже не перевернувшись на другой бок. И недавно же это было. А теперь до меня, прежнего, будто тысяча километров. Сейчас у меня на виду спит мой друг Степан, в больнице спит Вера, дома — отец, там — тетя Маня, дядя Володя и квартирантка Лена. Один я как лунатик не могу уснуть.

Сегодня поеду снова поступать. Может быть, примут. А потом случайно узнают историю с Анатолием и выгонят… Как избавиться от этого? И можно ли избавиться? Это невозможно, как свести татуировку — вроде бы и нет ничего, а шрам на всю жизнь!.. Может, самому рассказать? Но кому? Отцу? Нет, ему и так сейчас тяжело.

Мои ладони стали противно влажными, будто и холодно мне было и жарко. Больше я не мог, не хотел оставаться наедине с собой и тихо позвал:

— Степа?

Он открыл глаза.

— Пора вставать, не спи, — сказал я.

— И не думал даже. Просто лежу и все.

Он потянулся, зевнул и повернулся на другой бок. Я увидел его спину, всю в мелких веснушках, острую лопатку и козырек светлых волос на затылке.

— Еще малость подремлем, чтоб уж совсем не хотелось, а потом поднатужимся и встанем, — бормотал он в подушку и пытался натянуть одеяло на голову.

Наконец мы встали. Дальше все происходило будто не со мной. Когда мы подъехали к заводу, поднялись в приемную комиссию, там уже было несколько человек. Мы стали ждать. Мужчина и женщина по-прежнему шутили, смеялись, но это меня не успокоило.

К столу подошел длинный, модно одетый парень, в красном вельветовом пиджаке с блестящими пуговицами. Подал свидетельство, поставил кулаки на стол и вместе с Николаем Николаевичем стал разглядывать то, что было написано в свидетельстве.

— Ого! — сказал Николай Николаевич. — Одни тройки, даже ни одной четверки. Как это вам удалось?

— Пришлось потрудиться, — вздохнул парень.

— Какие же у вас данные?

— На судостроительном заводе отец работает и два старших брата. Хочу, как они, строить корабли. Отец говорит, что у меня получится. Он говорит, что у меня руки умней, чем голова.

— О-о, это совсем другое дело. Если хорошие руки да при настоящем деле, то они и голову научат… Следующий.

К столу направился здоровенный парень, настоящий Илья Муромец! Только без коня. И голос богатырский:

— У меня данных, какие вы имели в виду, нет. Вот мое свидетельство — одни пятерки.

Мужчина долго разглядывал Илью Муромца.

— Что ж, пятерками нас не удивить, пятерки — это, как говорится, по долгу службы. Все должны учиться отлично. И пятерки — только подтверждение общих способностей человека. А вот какими человек обладает индивидуальными способностями?

— Я знаю историю всех стран и народов.

— Вот как? — не поверил Николай Николаевич. — Это уже любопытно. А если, например, я спрошу, что вы знаете о жизни сербского короля Петра, вы мне ответите? Впрочем, можете взять свои слова обратно — знать всю историю невозможно!

— Всех европейских стран, — поправился Илья Муромец и, опустив глаза, задумался. А мужчина смотрел на него, прищурив левый глаз, а правый насмешливо скользил по огромной фигуре парня.

Нам со Степкой хотелось, чтобы Илья Муромец хоть что-нибудь рассказал о жизни этого Петра. Мы даже придвинулись к нему ближе, мы болели за него и надеялись, что он не подкачает.

— Сербский король Петр, — начал Илья Муромец, — сын короля Александра Карагеоргиевича, который отрекся от престола в тысяча восемьсот пятьдесят девятом году. Король оставил сыну нищую казну, и королевич Петр уехал в Париж. Там он поступил в академию генерального штаба. Он прекрасно учился, а кроме того, был великолепным спортсменом — вот бы его к вам в училище!

Илья Муромец посмотрел на Николая Николаевича, но тот лишь усмехнулся — ему нравился ответ.

— Спасибо, достаточно, — сказал Николай Николаевич, я увидел, как разгладилось и помолодело его чисто выбритое лицо.

Степка многозначительно посмотрел на меня, — дескать, ну и фрукт!