Иван Сабило - Все дни прощания

— Вот именно! — сказал Женя, радуясь, как Виталик правильно понял и выразил суть дядькиной коллекции.

— Его отец был знаменитым партизаном?

— Ну, может, не в том смысле, что знаменитый в масштабах целой страны, он даже ничем не награжден а даже не вернулся с войны — погиб.

— Смотри не сломай, — засмеялся Виталик. При этом он бережно, будто живое существо, погладил собственные пластиковые лыжи и скосил глаза на лыжи товарища — ужас, ужас отразился в его глазах.

— Болотные? — ткнув пальцем в лыжи Ломакина, поинтересовался толстый мужчина в расстегнутой куртке и хихикнул, довольный собственным юмором.

— Партизанские! — глядя в его мутно-голубые глаза, произнес Виталик. — Вы не катались на таких?

Толстяку больше не захотелось острить, он отвернулся и стал смотреть в окно.

Несколько минут приятели ехали молча, следя за тем, как в их вагон набивалось все больше народу.

— Ты-то зачем едешь? — не удержался Ломакин.

— А ты еще не понял? — рассмеялся Виталик. — Приедем — поймешь!..

Людвиг Иванович проснулся задолго до рассвета, почувствовав, что озяб под толстым ватным одеялом. Болела голова. Он подумал, что недоспал, и закрыл глаза, чтобы спать дальше. Не уснул. «Уж не простудился ли я?» — подумал он и сбросил одеяло. Сунул ноги в домашние туфли, прошел к аптечке, стоявшей на книжной полке, достал градусник и вернулся в постель. Включил торшер, сунул градусник под мышку и закрыл глаза. На внутреннем экране представил себе, как быстро ползет вверх ртутный столбик в стеклянном сосудике градусника, но, вспомнив, что сегодня к нему приедут студенты, привстал и посмотрел на дверь, будто они уже приехали и должны вот-вот появиться в его комнате.

«Чего я испугался? Если сам не смогу, то выйдет с ними дочка, а я почитаю — давно книгу в руках не держал».

В соседней комнате закашлялся отец — его сухой, с присвистом кашель болью отозвался в груди Людвига Ивановича. Отец был еще не старый, моложе семидесяти, но в последние годы принялся болеть: астма, стенокардия, камни в почках будто сговорились одолеть человека, и в довершение всего — туберкулез глаз — катастрофически падало зрение, старик боялся света и все больше предпочитал сидеть в темноте, почти не выходя на улицу.

Людвиг Иванович достал градусник — ого! тридцать семь и девять! И это с утра, что же будет к вечеру?

Жена и дочка спали в крохотной боковой комнатке, дверь в нее была приоткрыта, и оттуда, неслышно ступая, вышел огромный белый кот Лазарь. Выгнув дугой спину, потянулся и тут же вспрыгнул на постель Людвига Ивановича. Вслед за ним примчался Дымок — юный сын Лазаря.

— Пришли досыпать? — шепотом спросил хозяин, тронув теплую пушистую спину Лазаря. Кот громко, с удовольствием замурлыкал, и Людвиг Иванович снова уснул. А когда проснулся, все в доме уже встали: в своей комнате делала зарядку дочка, отец ловил по приемнику передачу «С добрым утром!», а из кухни уже неслись запахи жаренных на постном масле оладий.

— Дочка! — позвал Людвиг Иванович.

Она выскочила к нему в красной трикотажной футболке и синих спортивных брюках — стройная, длинноногая дочка-красавица.

— Доброе утро, па! Вставай!

— Не могу, температура выше нормы. Сейчас должны мальчишки приехать — придется тебе их развлекать.

— Какие мальчишки? — не поверила дочка. — Твои?

— Да, Ломакин и Свиридов. Надо погонять их на лыжах, особенно этого Ломакина, он на юге жил, там снег дефицитный.

Она обрадовалась. Она сказала, что это ей не составит труда, что она даже рада визиту студентов, которые специально едут для того, чтобы она не скучала. Она смеялась и подпрыгивала, стараясь руками достать потолок. При каждом прыжке она поворачивала голову — смотрела на отца, — и в этом повороте, в быстром, веселом взгляде он узнавал свою жену Таню, которая почти не изменилась за восемнадцать лет, что они прожили вместе.

— Ты на маму похожа, — сказал он. — Меня это радует и удивляет — как две капли!

Она подпрыгнула, ухватилась пальцами за дверную коробку и подтянулась до подбородка. Спрыгнув, сказала:

— Знаешь, па, мы, женщины, тоже сильный пол! Ты не представляешь, какая во мне моторная сила — иду по улице, а хочется не просто идти, а скакать, раскрыть руки и полететь над городом, над крышами. И абсолютная уверенность в том, что могу полететь, только неудобно — как это я буду летать, когда другие просто ходят, например старушки.

От дочкиных слов, от ее смеха у Людвига Ивановича понизилась температура, и он, поставив градусник, увидел, что на шкале всего тридцать семь и три.

— Ты лучший доктор, — сказал он. — Ты лечишь без лекарств!

Из кухни вышла жена — высокая, стройная, с голубыми глазами, светлыми волосами, в голубом халате. Улыбнувшись дочери и мужу, сказала:

— Подъем, ребята! Умывайтесь — и к столу, а то оладьи остынут.

Людвиг Иванович поднялся и, сделав пару приседаний, сел на кровать — он почувствовал, как заколотилось сердце, а в виски стали покалывать тоненькие иголочки.

— Подождите немного, — попросил он, — сейчас к нам приедут гости.

Валька вскочил с кровати, метнул взгляд на часы — половина двенадцатого, пора собираться, а он дрыхнет себе, будто ему никуда не надо. Угораздило же его пообещать Ритке, что придет на день рождения, теперь вот надо думать о ней, и дарить подарок, и бояться, поймет ли она, что его «Утопия» не макулатурная книжонка, а гениальное произведение одного из самых знаменитых англичан.

Взглянув на кровать Евгения, он представил себе, как тот уже вовсю гоняет на старых отцовских колодах вместе с Виталиком и семьей преподавателя.

Матери тоже не было, наверное, поехала на рынок. Она знала, что Валька идет на день рождения, и не забыла, приготовила его любимую рубаху, сшитую в ателье из плотной, защитного цвета хлопчатобумажной ткани, с крохотными погончиками на плечах. Под рубахой на стуле висели брюки, а на телевизоре лежали три железных рубля и мелочь.

«С деньгами не густо, — вздохнул Валька, высыпая их в нагрудный карман. — Не густо, но при наличии подарка достаточно», — рассудил он.

До назначенного часа оставалось еще много времени, и Валька двинулся по улице, надеясь встретить знакомых пацанов. Никто не встретился, и он приплелся к Риткиному дому, потоптался возле подъезда, а затем вошел в парадное, поднялся в лифте на четырнадцатый этаж и позвонил.

— Открыто! — раздался голос из-за двери.

Валька вошел. К нему, сопя и словно отдуваясь, подлетел коричневый, в темных яблоках, боксер Грей, обнюхал, толкнул свинцовым боком ногу и убежал на кухню. И сразу же оттуда появилась Рита — в каком-то легкомысленном сарафанчике со шлейками-крылышками, в цветастом переднике и с бантом в длинных вьющихся волосах.