Иван Сабило - Все дни прощания

— Ой, это ты! А что так рано? — спросила Рита, снимая с его головы шапку.

Валька сказал, что ему нечего делать, но если он некстати, то может пойти на улицу и дождаться положенного часа.

— Вот еще! — испугалась она. — Ты молодчина, что пришел! Ты картошку чистить умеешь?

Валька с готовностью кивнул.

Она раздела его, привела на кухню. Здесь на полу лежал Грей, а мама Риты — Нина Константиновна и Ритин дядя в черном тренировочном костюме и шлепанцах на босу ногу суетились возле стола. Большая лысая голова мужчины отражала солнечный свет.

Валька проглотил слюну — так вкусно тут пахло куриным бульоном и солеными огурцами.

— Хочешь есть? — спросила Нина Константиновна.

— Не, дома полпетуха съел, — врал Валька, постеснявшись сказать, что он не завтракал.

— Он хочет картошку чистить! — радостно объявила Рита и стала искать нож для Вальки.

Но мама не разрешила, чтобы Валька чистил картошку, она велела дочери проводить гостя в комнату и включить телевизор или магнитофон, а если Валька любит книги, то пускай сам пороется в их библиотеке — посмотрит художественные альбомы.

Рита повела его в большую комнату, стены которой были сплошь заставлены стеллажами с книгами. Посреди комнаты стоял широкий стол, а на нем — белый и черный хлеб, круглая корзина с яблоками, ложки, вилки, ножи. На самой середине возвышалась высокая хрустальная ваза с какими-то нежными, хрупкими на вид цветами. Валька спросил, как они называются, и Рита сказала, что это персидские цикламены. Она включила магнитофон — по квартире понеслось: «Рок-эн-ролл — казачок! Рок-эн-ролл — казачок!..»

Валька вспомнил про «Утопию», хотел было выйти в прихожую, чтобы вытащить книгу из пальто и вручить Рите, но Рита убавила звук магнитофона и снова улетела на кухню помогать матери.

Валька сел в мягкое кресло возле окна и стал смотреть на улицу. Отсюда, с четырнадцатого этажа, люди казались крошечными, а торговый центр совершенно потерял свою высоту и свой объем и темно-серой коробкой распластался на земле; пятиэтажные домишки походили на детские кубики, и даже девятиэтажные были неправдоподобно малы отсюда, с сорокапятиметровой высоты.

«Боюсь высоты в отличие от папы-верхолаза, — подумал Валька. — И получилось неловко — приплелся рано. Хоть бы кто-нибудь явился из ребят, тогда было бы легче…»

Вбежала Рита:

— Не скучаешь?

— Скучаю, — сказал Валька.

— Тс-с! — приложила она палец к губам. — Я тоже! Ты молодец, что пришел раньше, я так рада.

И она убежала на кухню, а он даже вспотел от ее слов и вновь со страхом подумал о том, понравится ли ей подарок.

Валька встал, вгляделся в книги, стоявшие на полках, поискал, нет ли среди этого множества литературы точно такой «Утопии», которую он принес в подарок. Кажется, не было, и это успокоило его. Он сделал звук магнитофона громче и сел на диван.

На остановке вместе с Женей и Виталиком вышло много людей. Почти все они надели лыжи и двинулись по обочине дороги.

— Может, и мы? — спросил Женя, понимая, что Виталику будет тошно нести лыжи на этом раздолье — тут в самый раз показать, на что способен.

Возле низенького станционного магазинчика стояли несколько парней, курили, поглядывали на Ломакина, возившегося с допотопными креплениями. Один сказал:

— Этот чухонец, наверное, с того света на них прибыл.

— Ага, истинные гробы! — захохотал другой.

Ни Ломакин, ни Свиридов ничего не ответили — говорят себе и пусть говорят! Они встали на лыжи и тронулись прямо по целине, стараясь обогнуть засыпанный серым песком участок дороги и выйти на чистую лыжню. Женя сказал, чтобы Виталик не маялся возле него, не давил в себе желание промчаться на хорошей скорости, а бежал как ему хочется. Не успел он договорить, как приятель, будто реактивный, оказался далеко впереди и скрылся за холмом.

Ломакин был настолько слаб и беспомощен, что далее не завидовал мастерству Виталика, даже не мог оценить его совершенной техники, благодаря которой тот не ходил на лыжах и даже не бегал, а летал!

«Форма у него отличная», — только и подумал он, стараясь удержаться на лыжне, не завалиться в снег. Он подвигался в одиночестве медленно и тяжело, но зато ноги совершенно не чувствовали креплений — нигде не жало, не терло, и это было хорошо. Ломакин шел и думал о том, что всякому серьезному делу надобно отыскивать место в раннем детстве, а если что-то упустил, то наверстать во взрослой жизни почти невозможно.

Наконец показался маленький дачный поселок на берегу узкого, вытянувшегося к лесу и закрытого теперь льдом и снегом озера. Голубые, зеленые, красные домики сбежались к обеим сторонам широкой, укатанной легковыми машинами улице. Они дымили разноцветными трубами — веселили глаз и душу.

— Видишь коричневую крышу? — показал палкой Виталик. — Это и есть Людвигова дача. Всю осень таскал он сюда сборную института по лыжам, в том числе и меня: бегали кроссы, повышали физподготовку и даже плавали в озере, хотя по утрам уже собирался тоненький ледок… Видишь возле дома коричневый гараж? У Людвига машина есть, «Москвич». Бывало, посадит нас и сюда…

Виталик не договорил — из дома на крыльцо выскочила светловолосая девушка в красном халатике, схватила на руки белого котенка, сидевшего на нижней ступеньке, и нырнула обратно в дом. И Ломакин узнал в ней ту девушку, что на институтском вечере выходила к роялю.

— Дочка Людвига — Лариса! — громко произнес Виталик.

Они взошли на крыльцо, с грохотом обили снег и открыли дверь на веранду. Туда же, только из другой, внутренней, двери выскочила и Лариса.

— Здравствуйте! — сказала она. — Добро пожаловать!

Виталик посторонился, пропуская Ломакина вперед. Ломакин шагнул вслед за девушкой, невольным движением стаскивая с головы шапочку. С веранды они попали в небольшую прихожую, откуда в открытую дверь была видна жена Людвига Ивановича.

Людвиг Иванович, уже одетый, терзал электробритвой щеку. Не оборачиваясь, видя ребят в большом овальном зеркале, сказал:

— Молодцы, что явились! Будем завтракать, а потом — на лыжи. Я малость прихворнул, так что поведет вас Лариса.

Гости сели на диван. Лариса приносила из кухни на стол блюдечки, розетки, чайные ложки, сахарницу с песком, трехлитровую банку с яблочным вареньем.

Глядя на нее, Ломакин вдруг увидел себя рядом с ней в своем далеком южном городе: лето, жара; они идут по сбегающей к морю улице, он держит ее руку в своей… Он даже вздохнул, представив себе такое, и покосился на Виталика — не догадался ли тот, о чем думал Женя.

Из соседней комнаты появился старик в толстом шерстяном свитере и тренировочных брюках. Чуть наклонил голову — поздоровался и первый сел к столу.