Александр Дроздов - Таврические дни [Повести и рассказы]

Орлов бродил по комнате, приглядывался к людям. И люди стали приглядываться к нему. Алеше стало удивительно, как просто и легко командир обходится с людьми во всех случаях и обстоятельствах жизни, даже в плену.

К вечеру была поверка — пришли казаки и пересчитали пленных, как скот. Ни лампы, ни свечи на ночь не полагалось. Легли рано. В сон бросались, как в пучину: сон раскрывал эти каменные стены и уводил в свободную жизнь.

Орлов, спавший чутко, проснулся среди ночи. Щель под дверью осветилась. Женский голос сказал часовому за дверью:

— Пропусти, пропусти, Колоколов!

Дверь медленно и осторожно стала приоткрываться, в комнату вошла женщина, держа в руках керосиновую лампу с жестяным абажурчиком на стекле. Красный крест на ее груди перекосился. Высоко подняв над головой лампу, женщина разглядывала спящих. Орлов понял, что она ищет его, сел, набросил на колени шинель.

Свободной рукой Настя Романова подобрала юбку, присела на корточки, стала жадно глядеть на Орлова. Глаза у нее были выпуклые и круглые, как кольца.

— Ты рад меня видеть? — спросила она сухим, несвободным голосом.

— Пошла вон, девка! — процедил Орлов сквозь зубы, темнея от злобы.

Она засмеялась, вытянула руку и опасливо, как злую собаку, тронула Орлова за колено.

— Расскажи, ты долго мучил его? Издевался?

— Издеваться мне над вами нечего. Пришил — и делу конец.

— Я тебя убью, — сказала она шепотом и резким движением кисти вскинула браунинг.

Орлов, жмурясь от омерзения, размахнулся рукой. Быстро, как кошка, она села на пол, его кулак пролетел над ее головой. От своего размаха Орлов упал. Алеша, просыпаясь, завозился под шинелью. Вскакивая на ноги, Орлов увидел, что женщина сидит на полу, разбросав ноги в черных шелковых чулках, вытянув руку. Она выстрелила. Орлов, крутясь, поднял руки и свалился лицом в ее ноги.

Во всех углах вскакивали люди, очумело глядя, как женщина, морщась и кусая губы, старается руками сбросить со своих ног тяжелое тело командира.

Браунинг валялся на полу, сияя граненым боком. По ноге женщины, уходя в чулок, как вода в песчаную землю, стекала кровь командира.

Наконец ей удалось высвободить ноги, она тяжело поднялась и, пошатываясь, с раскрытым ртом, пошла к двери. В комнату уже ворвались казаки, чубатые, с безумными глазами. Загремели затворы винтовок. Женщина, вытянув руки и далеко отведя их от бедер, тупо глядела на казаков. Косынка свесилась ей на плечи, в волосах, зачесанных на уши, сверкал перламутровый гребень. Пленные, сбившись толпой, стояли над телом Орлова.

Ворвавшийся с шумом хорунжий приказал забившемуся в угол мужичонке в плисовых портах и солдатской рубахе выволочь убитого во двор. Мужичонка был жидок и запуган на всю жизнь.

Прижав ноги комбата к бедрам и дыша через усы, он с усилием дернул мертвое тело и потащил к дверям. Рот комбата был раскрыт, и среди зубов зияли три ямки.

— Наемники палачей, китайцы-пулеметчики — вперед! — скомандовал хорунжий.

— Моя не хочет… не хочу, — бабьим голосом сказал один.

Другой сказал:

— Моя хозяин — Ленин. Ты не моя хозяин.

— Этого, — хорунжий вытянул руку, выставил указательный палец, — который про Ленина, бей так, чтобы до Москвы дошло.

Первый шомпол оставил на теле красный, тонкий, как бечевка, след. Второй перехлестнул его накрест. Ж-жик, ж-жик! — свистели шомпола. Следы собрались в пучок, смешались. Тело китайца дергалось. Борода казака, сидящего на его плечах, вздрагивала. Ж-жик, ж-жик! — пели шомпола. Брызнула кровь, стекая по сухим бедрам. Китаец закричал. Голос его выгнулся дугой, будто вспрыгнул, упал, вспрыгнул опять. Кожа лопнула, мясо, истекая кровью, мокро всхлипывало под ударами. Крик китайца перешел в хрип. Покачиваясь над истязуемым и высунув язык, хорунжий поматывал головой, считая удары.

Тогда опять к Алеше пришел восторг и золотой туман. Ногой он сшиб лампу, придавил сапогом. Хрустнуло стекло. Огонь погас. Алеша нагнулся и, ладонью наткнувшись на браунинг, зажал его в пальцах.

— Товарищи, бей беляков! — закричал он так сильно, что его шатнуло от собственного голоса.

Гром голосов, топот ног были похожи на взрыв. В черной темноте сшибались, опрокидывали друг друга и остервенело дрались люди. Темнота гудела. Оглушительно ахнул револьверный выстрел. «Товарищи, товарищи, товарищи!» — надрывалась темнота. В волне людей Алешу донесло до дверей.

— Товарищи! — прохрипел он и в клубке тел вывалился за двери, во двор. Справа он увидел костер, уже догорающий, и казаков, бьющих из винтовок по крыльцу. Как в бою, знакомой тревогой пропели пули. Толпа, потеряв рассудок, ломила прямо на костер, на казаков. Несколько человек свалились в снег. Алеша свернул к каменной стене. Он легко влез на стену — она была ему по плечи. Какой-то человек, бормоча: «Восподи, восподи», приплясывал у стены, норовя влезть. Камень сыпался под его руками. Алеша схватил человека под мышки, подтянул его на себя и вместе с ним свалился за стену.

Они поднялись, отряхнулись от снега и побежали вниз, в степь. Снег был неглубок. Ночь была звездна, ветрена и черна. Казалось, ветер погоняет звезды, несет их на своих крыльях и, мерцая, они валятся, падают в степь. Скоро под ногами окрепла земля — они шли по косогору, голому и обледеневшему. За косогором они спустились в буерак. Здесь на ветру трепался и сорил листьями иззябший камышатник. Они сели, чтобы перевести дух и разглядеть друг друга. Стрельбы отсюда не было слышно. Алеша наклонился к товарищу и узнал в нем пугливого мужичонку, которого заставили тащить труп командира. То, что мужичонка последним прикасался к командиру, наполнило Алешу теплой приязнью к нему. Но мужичонка был жидок, немолод, хил. Разевая рот, он сидел на земле и, чтобы утишить задышку, глотал снег. Большие и несмелые глаза его очарованно глядели на звезды.

— Экий ты попался мне товарищ! — сказал Алеша грустно.

Мужичонка долго молчал, потом затряс плечами.

— А у меня карта имеется. Двухверстка, — сказал он с задором. — Как посветает, наметим себе дороги-пути. Вот я какой есть!

— Где же тебя мобилизовали, героя?

— Добровольный я, — сказал мужик. — За революцию и Ленина иду по сердцу.

Они отдышались, потерли снегом виски и, поднявшись, пошли к темнеющему леску, чтобы там дождаться рассвета и по карте наметить себе дорогу.

1935

Ночами лужи на дорогах затягивал ледок, а днем шел дождь, холодный и секущий: осень встала сурово.

На крыше старосты резной петух-флюгер повернулся под рывком ветра и уставился клювом на запад — ветер потянул восточный, свистящий и злой. Облака поползли ниже к земле, надумал было накрапывать дождь и сегодня, но перестал, пыль от капель его, упавших тяжело, стала рябая, оспенная.