Александр Дроздов - Таврические дни [Повести и рассказы]

Собирался вечер. В пруду, обсаженном ветлами, пропела. раздувая беловатый живот, иззябшая лягушка.

И вот лопнул снаряд: подходили белые.

Аркадий Петрович, ехавший в тарантасе, чтобы перекинуться к белым, вобрал голову в плечи, перекрестился мелким крестом и ладонью тронул мужика, сидящего на козлах, сказав напуганно:

— Погоняй, голубчик.

Оглянувшись, увидел он, как по правую сторону проселка, там, где рыжее жнивье клином вдавалось в лес, поскакали всадники, низко пригнувшись к седлам, — то ли красные, то ли белые. Холодное солнце, катящееся на покой, загородилось тучами, от ржи тянуло запахом кротовых нор. Снова пропел снаряд, ахнул где-то за леском. Екая селезенкой, лошадь мирно бежала проселком, шлея хлестала ее по бокам, мужик на козлах позевывал.

«Только бы доехать до деревни, — подумал Аркадий Петрович, — а там как-нибудь вывернусь».

— Палят, — сказал он мужику.

— Канешна.

— Наши, что ль?

Улыбнулся, как привык улыбаться с тех пор, как бежал, чтобы перекинуться к белым, — искательно.

— Разбери их, которы наши, которы ваши. За эту за самую стрельбу придецца прибавить вам, барин.

— Гони, гони, — сказал Аркадий Петрович, — прибавлю.

За поворотом открылось село: оно лежало в котловине, загородясь полями, убегающими на скаты, схоронилось в голых яблонных и вишневых садах, поднявшихся вровень с соломенными крышами; розовая колокольня, исстеганная дождями и ветрами, сторожила их, как одряхлевший сторож. Засыпающее солнце не могло дотянуть сюда отяжелевшего взгляда своего — жнивье на верху скатов багрянилось еще, а село было в тени, в вечереющей сини близкого вечера.

У околицы на земле сидели спешенные красноармейцы; привязанные к городьбе лошади лениво нюхали повядшую траву, шевеля ушами.

Мужик натянул вожжи, сказал:

— Тпру, милой! — Поглядел на красноармейцев и спросил безразлично: — Пропущаете, ай нет?

От видящих медленно приподнялся крепкоплечий парень, подтянул сапоги и поправил козырек на картузе; лицо у него было желтее меди, все в веснушках, будто всадили ему в кожу множество мелких булавок с желтыми головками; глаза маленькие и удалые. Подойдя к лошади, он подтянул подпругу, похлопал лошадь ладонью по крупу и, мельком глянув на Аркадия Петровича, спросил как будто мимоходом:

— Кого и куда везешь, товарищ?

Аркадий Петрович перегнулся из тарантаса; держась за ручку своего чемодана, клетчатого, с пообитыми боками, старался он глянуть товарищу в его бедовые мелкие глаза.

— Я, товарищ, еду по командировке из Москвы. В Листовец еду, у меня мандат от товарища Кириллина, хотите взглянуть? У меня при себе мандат. Все в порядке, товарищ, и печати, и подписи, угодно ли взглянуть?

— Какой же это такой Кириллин-то? — спросил товарищ, взял в горсть гриву лошади и сказал ласково: — Да стой ты, черт!

— Товарищ Кириллин? Вы не знаете товарища Кириллина? Да он в Комиссариате внутренних дел, в этой комнате, что, знаете, как идти от подъезда, то третья. Безусый, у левого глаза родимое пятно, похожее на черный пластырь. Плешив он. Лет под сорок. Да вот, взгляните на мандат.

Засунув руку, он стал искать в боковом кармане бумажника, думая: «Авось пронесет и здесь, Христа ради».

— Ладно там. А почему попали на фронт?

— Да я же в Листовец еду.

— А ведомо вам, что Листовец в руках белых?

— В руках белых?

Товарищ отошел от лошади, облокотился о козлы и, сложив на них руки, из-под козырька стал глядеть Аркадию Петровичу в переносицу; глаза его сузились еще больше, загорелые на солнце морщинки поднялись к ним.

Аркадий Петрович вынул руку из бокового кармана, поправил чемодан, чтобы не лез на ноги, колени его коломытно свело.

— К завтраму ж отобьете, товарищ…

«Не пронесет, не пронесет», — впивался ему в мозг гвоздочек.

— Отобьем не отобьем, а ездить вам, товарищ, не к чему; здесь у нас эва чем пахнет, слышите?

За скатами забрехал пулемет, прорыдал, затих, зарыдал гулче; красноармейцы, лежавшие на животах, засмеялись чему-то весело.

— Может, мне переждать здесь, у вас? — спросил Аркадий Петрович, улыбаясь той улыбкой, какую презирал в себе, и вдруг как-то со стороны увидел себя в зеленом пыльнике, в запыленном и выцветшем шлюпике, с небритым, жалко сморщенным лицом, душа в нем стала скулить по-щенячьи.

— Переждать, товарищ, придется. А ну-ка, Петухов, сведи-ка товарища в сарай, тому-то нашему пленному повеселей будет, стосковался, поди. Слезайте, товарищ, приехали.

— У меня ж мандат, — оробев, проговорил Аркадий Петрович, а сам уже стал вылезать из тарантаса задом, думая, что пропал, говоря: — Я еду по инструкции центральной власти, уполномочившей меня… и у меня чемодан, можете обыскать, ничего подозрительного.

— Чемодан мужик к себе свезет, чемодана вашего нам не нужно. Иди, Петухов, да мигом назад.

Петухов был низок ростом, глумлив лицом, картуз его был прострелен, портки висели над рыжими сапогами будто надутые, через грудь косо шел ремень винтовки. Он зашагал вразвалку, качаясь всем телом, и поглядел на слезшего Аркадия Петровича, как на бездушное бревно. Потом повернулся и пошел к околице.

Аркадий Петрович безропотно пошел за ним, глядя на его пропотелую, всю в пятнах, и покрытую пылью гимнастерку, на винтовку с обрезанным дулом, чтобы легче весила, и думал, что как же так, что вот так история, что надо же выяснить…

Деревня была как вымершая, только от пруда, поворачивая надменно головы с черными мухами глаз, шли гуси, белые гагаки, неловко ставя наземь лапчатые красные ноги. Кое-где на дороге лежали кучки перегоревшего на денном солнце конского навоза, похожего на искрошенную солому. У колодца с высоко взметнувшимся недвижным журавлем стояли три солдата, курили и сплевывали в колодец.

Петухов подошел к чистенькой избе, отворил калитку в плетне и сказал девчонкиным голосом:

— Здеся.

Вслед за Петуховым Аркадий Петрович пошел садом; кривоствольные яблони, обмазанные известкой, только что сронили последние листья, под кустами крыжовника уже укладывался на покой намаянный деревенский день. Идя за Петуховым, глядел Аркадий Петрович, как под сбитыми его каблуками хрустят загнившие сучья, будто сухари на зубах.

Вышли на гумно, к риге.

У риги на земле, запорошенной соломенной трухой, сидел, опираясь спиной о затворенную дверь, красноармеец с медной, редкой бороденкой, молодой, с плоским носом и глазами, похожими на полотняные пуговицы с подштанников; глядел он в небо, положив винтовку на колени, на ближние звезды, еще не зажегшиеся, но уже намеченные недальней ночью. На выставленных наружу подошвах его сапог налипли земля и куриный помет.

— Чаво, чаво? — закричал он, завидя подходящих. — Кого ведешь еще, кого пымал? Давай его сюда, сукина сына, покажу ему, как против трудящего народу иттить!