Тулепберген Каипбергенов - Ледяная капля

К обеим подругам иногда приезжали родители. Перигуль привозили обычно гостинцы, всякую домашнюю снедь. Айзоде — платья, туфли, оставляли и присылали деньги. Она казалась нам несметно богатой и очень любила покупать украшения и безделушки, часто вовсе не нужные, которые ей самой тут же надоедали.

В свободное время я тоже пробовала менять прическу, но на улицу всегда выходила с косой, перекинутой через плечо.

Иногда случалось, что я слышала у себя за спиной шаги какого-нибудь парня. Шаги то ускорялись, то замедлялись в такт моим. Но стоило парню поравняться со мной, взглянуть мне в лицо, и он останавливался, чтобы дать мне пройти, либо, извинившись, торопливо обгонял меня.

Я понимала, что этому причиной, но часто сама упорно смотрела встречным прямо в лицо, точно пыталась поймать в чужом взгляде жалость, сострадание, неприязненное удивление. Ведь я была не такая, как другие девушки, — у меня с детства глаз так и остался поврежденным. И если встречные слишком уж внимательно и сочувственно меня разглядывали, я начинала вызывающе смеяться. Что еще оставалось делать, как не посмеяться над людской невоспитанностью. Этим я хоть немножко утешала себя.

Однажды я возвращалась домой с работы через Центральный парк. Услышала позади смущенный голос: „Девушка, одну минутку!..“ Я остановилась, обернулась. Прямо передо мной стоял широколицый курносый парень. Мы в упор разглядывали друг друга; что-то испуганно-беспомощное неожиданно мелькнуло в его широко открытых глазах, черные брови тревожно дрогнули. „Простите“, — произнес он растерянно и круто повернул обратно.

И тут справа от меня появилась Перигуль.

— Наконец-то я тебя догнала, — сказала она, по обыкновению мягко. — Он что, обознался, бестолковый?

— Наверно, — ответила я тихо.

Мы пошли рядом, заговорили о предстоящих экзаменах.

На следующий день, вернувшись с работы, я увидела на своей тумбочке очки. Обычные черные очки, которые защищают глаза от яркого солнечного света. Такие же очки лежали и на тумбочке Перигуль. Вскоре пришла она сама.

— Ты уже видела, Гульзар? — спросила она оживленно. — Примеряла? Идут?

Я прекрасно понимала, почему она принесла мне черные очки. Ведь она слышала, как парень вчера в парке растерянно произнес: „Простите“, хотя, возможно, за минуту до того выдумывал повод, как бы со мной заговорить. Она сказала: „Обознался, бестолковый“, а сама все-все прекрасно поняла. Чтобы не обидеть Перигуль, я надела очки.

— Ой, подружка моя милая, как тебе в них хорошо! Если ты начнешь носить очки, я тоже надену. Какая ты стала красивая! — говорила Перигуль.

— Вот потому-то я и не стану их носить, — сказала я тихо. — Дорогая, не нужно. Пожалуйста. Я не хочу обманывать людей, казаться не такой, какая я есть…

Перигуль до того смутилась, что у нее даже лоб покрылся испариной.

— Прости меня, Гульзар, — сказала она умоляюще. — Просто мне больно замечать твою печаль. И я хочу, чтобы люди видели тебя такой же милой, какая ты в самом деле…

Она спрятала очки в ящик тумбочки, и больше мы никогда не заговаривали об этом.

А вот Айзода меньше всего замечает огорчения и беды других. Даже если кто-то начнет ей рассказывать о своих горестях, вид у нее сразу становится скучающий. Целые дни она занята собой. Порой начинает рассуждать вслух: „Ну до чего отсталые у нас тут парни! Никакой культуры. Стоит слегка подмазаться, стараются задеть пообиднее, стилягой обзывают…“

Случалось, она и в самом деле переставала подкрашиваться, но какой же она становилась некрасивой!

Однажды Айзода увидела, как мы с Маратом вместе выходим из больницы, — мы с ним как-то незаметно сдружились, и уже не было случая, чтобы он не поговорил со мной, приходя навестить мать.

Вернувшись в общежитие, я заметила, что Айзода специально поджидает меня.

— Советую тебе быть осмотрительнее, — сказала она вполголоса и добавила, будто про себя: — Погонится ворона за соколом — последние перышки растеряет…

Я почувствовала в ее словах скрытый обидный смысл, но могла ли я тогда догадаться, что Айзода попросту ревнует меня к Марату? Зато я впервые в этот день задумалась о нашей с ним дружбе. Я уже не могла себе представить, что когда-нибудь Марат перестанет меня разыскивать или поджидать во дворе больницы. Нам всегда было о чем поговорить, мало того, случалось, я с нетерпением ожидала возможности посоветоваться с ним. И конечно, всякий раз мы говорили о его маме, которой все не становилось лучше. В такие минуты он смотрел на меня с надеждой, а мне было так горько, будто именно я в ответе за бессилие медицины перед страшной болезнью.

Снова я шла к докторам и снова слышала знакомый ответ: „Это рак. Она слишком поздно обратилась за помощью…“ Но все равно я не могла освободиться от ощущения вины; казалось, половина моего сердца умирает вместе с больной женщиной. По-прежнему я нередко, даже в свободные от работы дни, приходила навестить ее.

Иногда я думала: „А что, если расспросить Марата о его отце?“ Но в тот день, когда я окончательно решилась заговорить с ним об этом, в больницу неожиданно пришел лейтенант Ембергенов. Накинув на милицейскую форму белый халат, он несколько минут сидел у кровати тетушки Хажар, пытался с ней заговорить. Заметил меня у двери, сказал: „Гульзар, возможно, конец клубка начнет разматываться именно здесь…“

Я ему ничего не подсказывала, только несколько слов передала из нашего разговора с тетей Хажар. Значит, нечто более значительное спустя столько времени привело его сюда? Это усилило мою нежность к больной женщине.

С нетерпением ожидала я того дня, когда лейтенант Ембергенов скажет: „Гульзар, вот жена того, кого ты ищешь“. Я представляла, как тетя Хажар протянет ко мне руки и шепнет: „Доченька!“ И, уже ощущая себя ее дочерью, я ухаживала за ней с удвоенной нежностью.

Между тем ей все меньше требовались мои заботы. Она почти перестала есть. Теперь я каждый день приносила в больницу гранаты, выдавливала из них сок и давала ей пить; она делала с усилием два-три глотка, кивала благодарно и в изнеможении закрывала глаза. Я осторожно расчесывала ей волосы, массировала ноги. Она следила за мной потеплевшим взглядом. Иногда она протягивала желтоватые ладони, и я давала ей свою руку. Она прижимала ее к щеке, к губам…

Для меня это была материнская ласка, которой я не помнила в своей жизни. Я уже не могла представить, что кто-то иной вместо меня станет ухаживать за тетей Хажар, сумеет угадывать ее желания и что другую девушку она будет благодарить так же, как меня.

Однажды на небольшой площади между Педагогическим институтом и нашей больницей собралось много народу: это был митинг в честь запуска спутника Земли — такого удивительного, такого огромного чуда. Люди поднимались на воздвигнутую наскоро трибуну, звучали взволнованные речи. Каждому выступавшему все оглушительно хлопали, радуясь не так словам его, как самому событию.