Евгений Добровольский - Испытательный пробег

И опять же законы хроники заставляют сказать несколько слов еще об одном офицере, танкисте, лейтенанте Коле Строганове. Может быть, в то утро накануне грандиозного танкового сражения под Прохоровкой он лежал на траве возле своей «тридцатьчетверки», молодой, нетерпеливый, читал стихи. Блока он любил. И был у него с собой маленький томик из дома.

Он читал стихи накануне своего последнего боя. Летом сорок третьего в душный день родителям в Кубинку привезут похоронку. А потом придет сразу несколько писем, которые он написал раньше, и Ксения Петровна будет сопоставлять даты и верить, что Коля жив.

Итак, в 1929 году, в один из тех зимних непонятных дней, когда с утра тает, а к вечеру морозит, бессменный директорский шофер Петр Кузяев пользовался заслуженным отгулом за прошлый месяц, отдыхал — высыпался, брился, ставил самоварчик, сдерживая нетерпение, заваривал чаек, ждал когда кипяток окрасится в густой цвет, доставал с полки любимую свою кружечку весом в четыре фунта, никак не меньше, насыпал в сахарницу колотый сахарок, открывал клетку, в которой жил кенарь по прозвищу Дядя Гоша, и усаживался не спеша, решив чаевничать капитально.

Птицами шофер Кузяев занялся случайно. Заехал как-то на Самотеку, на старые места, попал на птичий торг на Трубе и домой вернулся с чижом и со скворцом. Привез пернатых. Затем подкупил двух синичек, щегла, зеленого попугайчика Феньку и кенаря Дядю Гошу, которого полюбил необычайно. Кенарь был желтый, как желток, и умный жуть! Дядя Гоша сидел в своей клетке, помалкивал, но стоило Петру Платоновичу выставить на стол самовар, начинал заметно волноваться, косил глазом. Петр Платонович как ни в чем не бывало схлебывал из блюдца чай, а сам тихонечко свободной рукой пощелкивал сахарными щипчиками. Давал звук. Дядя Гоша пулей вылетал из клетки, садился на стол, на перевернутый стакан или на сахарницу, и, отряхнувшись, начинал петь.

Темнело за окном, паровозно пыхтел самовар, с завода возвращались соседи, а желтый кенарь без устали выводил звонкие рулады, вспоминая Канарские острова, далекую свою родину, где на песчаных пляжах на берегу растут пальмы и голубые волны выносят в белой пене перламутровые раковины, из которых потом делают пуговицы и продают в галантерейных лавках. Под веселый птичий щебет вспоминалась морская служба, Бискайский залив, дымы английской эскадры, растаявшей на траверзе Канарских островов, поход вокруг Африки, Мадагаскар, стоянка в Носси-Бэ…

Осенью, приехала погостить Настя, посмотрела на птиц, послушала кенаря, сказала:

— Живешь, отец, как оно в раю! Кажинный день ангельско тебе пенье. Херувимти…

— А то!

— В уголке вон свободное место у тебя, можно еще одну клетку ставить.

— Чего ж… Можно, пожалуй.

— Поспеши, отец. Все птички у тебя уже есть, одной только и не хватает. Вороны. Грязи мало.

Петр Платонович обиделся, но дня через два Насте понравились и Дядя Гоша, и Фенька, она и в деревне собралась таких птичек завести, и Петр Платонович забыл ее обидные слова насчет вороны. Глупые, между прочим, слова.

Кузяев пил чай, слушал кенаря, гостей не ждал. В дверь постучали.

— А и кто? — спросил Петр Платонович, ставя блюдце на стол. — Не замкнуто!

Дверь открылась, и в комнату шагнул высокий мужчина в бекеше и смушковой шапке.

— Не признаешь, Кузяев?

— Виноват буду…

— Как же так, Петруша, флотских своих забывать. Дело разве?

— Афонька! Никак, ты! Живой! Смотри, господи, какими путями, садись давай, гостем, вот чай пью. Ну, и раздался ж ты… — Петр Платонович помог гостю раздеться, дал веничек отряхнуть снег с фасонистых фетровых бурок. — Присаживайся, Афанасий Ильич, прополощем кишочки наши старые.

— Дело у меня к тебе.

— Жизнь такая. Ясно, дела. А поматерел ты, поматерел, полковником выглядывать. У всех дела. Садись, присаживайся. Чаю попьем. Хоть вприкуску, хоть внакладку. Если шамать хочешь, сейчас сообразим. Сало есть, братан выбирал. Мишку помнишь? Картошки отварю…

Постарел Афоня, пообрюзг! Волос убавилось, а зубы хоть и золотые, но ведь не свои.

— Чай попивай, пока горячий, и о деле давай, если приперло. Вот уж не думал свидеться в момент… Очень рад видеть.

— Трудно о деле под такую бурду говорить, — Афанасий Ильич наклонился, достал из-под стола сверток, и это ж как он его успел туда незаметно сунуть! Ловок! Всегда ловок был! — Со встречей, Петр Платонович. Аш два о, воду то есть, из чашки выплесни, я лимончиком запасся, заваривай по новой, погреем пузцо, побеседуем о том, о другом.

Петр Платонович был человек хваткий, насчет таких дел соображал легко. Убрал лишнее. Раз-два. Постелил на стол чистую газетку, чтоб все как у людей, культурно. Вынул острый ножичек — к слову, сам его и точил из напильника, знатный получился инструмент — порезал лимон. Достал из-за окна вареной колбаски, тоже порезал. Васькиного сала положил. Хорошая была свинка, непокрытая. Но как сверток, который Яковлев принес, развернул, диву дался: там и рыба разных сортов диковинных была, и колбасы, и даже пирожные, будто к барышне пришел. Ай ну…

— Это ты расщедрился. Кучеряво живешь.

— Чай цейлонский, его и наркомы пьют, — объяснял Яковлев, — самое подходящее питье для нашего возраста, состарились мы, вот ведь годы летят, не воротишь назад.

— По тебе не скажешь.

— Ну, ну… Вся жизнь прошла, куда не знаю. Как не жил.

Петр Платонович попробовал усомниться:

— Брось, зачем так. Глупости. В природе все по естеству. Детки-то у тебя есть?

— Сынок.

— Как назвали?

— Афанасием. Афанасий Афанасьевич Яковлев, познакомлю, уж под стол ходит, четвертый годок парню. Давай лососинку бери на булочку. Рыбка знатная.

— Диетическая вполне.

— Жена говорит, много жидкости нельзя. Не могу. За беседой шесть кружек — самая купеческая норма. Вот так, квартирмейстер Кузяев.

«А какое же у него ко мне дело, — мучился Петр Платонович, ерзал на табуретке. — С какой стати приехал? Не иначе, случилось что-то…» Решил поторопить гостя:

— Слыхал, у тебя лавка бакалейная была. Торговлю вел, да?

— В прошлом. Картина знаменитого художника, называется «Бабушкин сад». Было, не скрываю, однако все завязано, добровольно бросил. Хочу на завод к вам. Возьмешь?

— А ведь можно, — развеселился Петр Платонович, предполагая, что Яковлев шутит. — Тебя, главное, к делу приставить, там ты сам пойдешь. У нас директор вроде тебя, тоже ни минуты себе спокойствия не позволяет. Вылитый ты! Как зацепится, так, значит, уж не выпустит.

— Выходит, договорились? — Афанасий Ильич сощурился, и тут Кузяев понял, что Яковлев не шутит, заволновался: