Евгений Добровольский - Испытательный пробег

И ушел вразвалочку, заложив руки за широкую спину, туго обтянутую черной спецовкой.

— Вот аспид, — прошипела ему вслед Нюрка. — Совершенно не понимает текущего момента! Мы ж вкалываем…

Первая смена только еще разошлась по рабочим местам. Утреннее солнце полосами легло по всему пролету от стеклянных фонарей в крыше до полу, почерневшего от отработанного масла, керосина, въевшейся металлической пыли. Уже вертелись вовсю трансмиссии и от быстрого перевода с холостого хода на рабочий ерзали тяжелые приводные ремни, сползали со шкивов, шлепали. Все помещение наполнялось ровным станочным гулом, слесарным скрежетом. У испытательной станции к Степе подошел Витька Оголец. Степа только откатил на станцию собранный мотор.

— Привет! Приветик! Ударникам наше почтение с кисточкой.

— Здорово, Витька. Давно не видать.

— Может, покурим вместе? Потолковать надо. В простуде был.

— Давай, если коротко.

— Как получится, Степан. Тебе что, больше всех надо? — сразу же заволновался Витька. — Больше всех, да? Слыхал, с твоей бригады хронометраж будут сымать? Вот, не слыхал! А это так. Будут сымать по часам. Одна секунда, две секунды, трали-вали… Шурупишь? Айн, цвай, драй…

— Пусть снимают.

— Тебе легко «пусть», ангел ты светлокрылый, а старички, между прочим, обижаются. Капитон Карпович тебя не глупей и бригадиром не первый год, а вперед не лезет. Тише едешь — дальше будешь.

— От того места, куда едешь!

— Это трудно понять, — отмахнулся Витька. — Ты ведь штрейбрехер. Раньше так называлось. Они за хлеб, а ты славы захотел? За чужой счет в ударники лезешь?

— Почему за чужой?

— А потому! Только вот смотри, — Витька оглянулся по сторонам, — я тебя по-дружески предупреждаю, свалится тебе на кумпол, на темечко в самый раз железная в четыреста грамм чушка или поболе, что делать будем? Доктор не соберет. Сложный выйдет, твое-мое, чертеж. Его с бригадно-цеховой выучки не прочитай…

— А ты не грози.

— А я и не грожу, душа моя. Я предупреждаю, это две большие разницы. Знай, лучше я тебе скажу, чем кто-то другой. Общество все целиком — против! Говорят, штрейбрехеры так не поступали, стыдились этого, а вы гордитесь. Первые, первые…

— Да что они, не знают, что ли, что по всей стране идет движение ударников! У нас реконструкция со дня на день начнется.

— Не хуже тебя знают. Знают… Но это, так сказать, в больших масштабах, нас не касаемо. А вот наш отдел ты не трогай. Общество противится.

— Им что же, хочется, чтоб хозяева снова были? По Рябушинским проскучились? — возмутился комсомолец Степа и даже ногой пнул подвернувшийся синий обломок стружки.

— А им все едино, что Советы, что кадеты. Допустим.

— А мне вот не едино! Мне не едино! — хотел крикнуть Степа, но злости в нем не было, и он это сказал обычным голосом.

— Видал ты тех хозяев… Сознательный очень. Но про четыреста грамм помни! — Витька сунул кулаки в карманы и, покачиваясь, пошел к себе на участок. А Степа остался стоять у дверей испытательной станции, и не возникло у него убедительных слов, чтоб крикнуть вдогонку Витьке. Да и что можно было крикнуть? Нужные слова пришли позже, когда Витька со всей батареей стоял под Сталинградом. Пушки стояли на пологом холмике, выжженном солнцем. За спиной была Волга, а впереди — плавилась бескрайняя синь неба и дымно стекала вниз. Их просили: «Артиллеристы, подкиньте огонька!» А у них не оставалось снарядов. В пыльной, выжженной степи в мареве за разбитыми хуторами ревели моторами немецкие танки, и каждый день начинался с того, что в слепящем небе кружил над их позициями немецкий самолет-разведчик. Рама. Прибегал потный пехотный комиссар в ремне, съехавшем набок, кричал запекшимся ртом: «Наши советские люди гибнут! Поддержи, артиллерист! Из последнего держимся!»— «А ты их марксизмом! — крикнул Витька. — У меня снарядов нет! Рукопашный приму, орудия буду защищать! Ребята, видал, саперные лопатки отточили! Нет снарядов! Нет!»

…Летом сорок третьего года капитан-артиллерист вошел в кабинет Кузяева. Следом едва поспевала секретарша. «Он без разрешения, Степан Петрович!..» Обнялись, расцеловались, а ночью сидели на кухне, двое взрослых мужчин, пили жидкий чай, то ли морковный, то ли из сушеных листьев, закусили американской тушенкой, именуемой «второй фронт», и Витька рассказывал:

— Понимаешь, Степан, прут они, а стрелять нечем! Подвоза нет! И пацан я, пацан, о смерти пора думать, а я думаю, не поверишь, мне жалко, что по Андронниковке в форме не пройду. У меня уж «Красного Знамени» и «За отвагу», девчонкам-то, в самый раз оно, раз показаться. А немец прет, гад, сила у него. Бьет по нам напрямую. Снарядов нет, впору с голыми руками на танки. И тут пробились к нам по балочке, тихо-тихо, три ЗИСа. Родные наши! Сгрузили ящики и уж потешили душу! Били гадов за все! Хорошо горели, гады. Я ими степь подукрасил.

Далеко за полночь, укладывая гостя, матрас ему принес, простыни, светало над Москвой, утренний ветер врывался в открытую форточку, услышал Кузяев:

— Я тогда, Степа, тебя вспомнил. Помнишь, беседовали у испытательной станции? В двадцать девятом или в тридцатом было, а?

— Запамятовал, — ответил Степан Петрович, — спи давай, капитан, утро вечера мудренее…

И, следуя невыдуманным законам подлинной жизни, как не упомянуть, что тем же летом сорок третьего года, в такое же раннее росное утро в Москву приехал другой капитан. Его часть стояла на переформировании во Владимире, а он отпросился на сутки в Москву, приехал в Марьину рощу в Александровский переулок, постучал в дверь с медной дощечкой, на которой было написано: «Профессор В. И. Строганов». Ему открыла Ксения Петровна, седая строгая старушка, которая когда-то на Невском понравилась клоуну Жакомино и вспоминала об этом всю жизнь. Знаменитый был клоун.

— Митя! — воскликнула она, узнав в подтянутом капитане того мальчика, что знал наизусть характеристики всех автомобилей, участвовавших в испытательном пробеге 1912 года. — Митя!

Это был сын Дмитрия Дмитриевича Бондарева, Митя Бондарев, студент Василия Ивановича.

— Митенька, ты, я вижу, на фронте был… Как там? Ты Колю не встречал? Второй месяц писем нет.

— Ленится, Ксения Петровна. Жив, здоров… Ленится. Знаете, после боя…

В то утро Митя повез своего профессора и его жену на дачу в Кубинку. Василий Иванович был очень болен, сидел рядом с шофером, а они с Ксенией Петровной — в кузове, Ксения Петровна все заглядывала в кабину, волновалась за мужа.

— Митя, он совсем стал стареньким… Совсем…

Капитан помог сгрузить тюки с бельем, матрасы, подушки, дачные керосинки. Все внес в дом, и, глядя на него, профессор Строганов разрыдался.

— Какая ж это несправедливость, что отец твой не дожил… Ему бы тебя увидеть таким, Митя… Дай я поцелую тебя. Подойди, Митя. Сикорский Игорь в Америке — гордость американской авиации, Юркевич с Аршауновым «Нормандию» сделали, винты тоже там Харкевич, наш человек, считал. Тимошенко Степан Прокофьевич на компанию «Вестингауз» работает. Пригодились русские инженеры. Наша школа! А папа твой однажды выбор сделал, где ему быть и работать. «Я — у себя нужен». Россия помнит твоего отца, она не забудет. Он был великим русским человеком! Она вспомнит… Народ вспомнит… Митьку Бондарева, Дим Димыча. Сына верного…