Римма Коваленко - Хоровод

Василий не всегда бывал таким дураком, случалось, что изрекал и что-нибудь умное. Мать глядела на него как на чужую удачу. Послал же бог кому-то такого сына, и будет какая-то счастливица его женой.

— Скажите, Василий, — спрашивала мать, — хоть в какой-то части оценят современники старания Севы?

— Нет, — веско отвечал Василий, — он подлинный талант, а значит, ни злата, ни серебра ему на этом свете не причитается.

Мать наклонялась над тарелкой, прятала выражение на своем лице.

— Василий, — как с того света, подавал голос Сева, — ты не мог бы мне подбросить несколько коробок гуаши?

Он не мелочился, просил с походом, не объяснял, как Марианне, что черная и белая кончились, а красная и желтая на исходе.

Отец краснел, мать, считая себя хозяйкой за столом, а значит, и ответственной за все, что сказано, спешила исправить неловкость.

— Теперь у вас есть двадцать рублей, — говорила она Севе, — Марианна поедет в город и купит.

Овальный большой стол на террасе становился в этот вечерний час центром картины уходящего летнего дня за городом. Четыре молодых лица и два немолодых придавали композиции законченность. Заходящее солнце сгущало зелень на кустах и деревьях до черноты, что придавало картине цветовую контрастность. Слова матери о том, что Марианна поедет в город и купит гуашь, оставались без ответа. Отец кашлял в кулак и делал попытку оторвать разговор от земных забот.

— Жизнь летит, как скорый поезд, — говорил он. — Вчера, кажется, была эта дача новенькая. Марианне было четыре года, Оленьки вообще не было, а теперь вот сидим за столом, все взрослые люди, и не думаем о том, как мчит нас время.

Никто не обращал внимания на его лирико-философские взлеты. Сева поднимался и, не сказав ни слова, направлялся к лестнице, ведущей на чердак, — в мезонин, как называли родители чердачную комнату с выгнутой крышей. Марианна тоже поднималась. С видом заколдованной принцессы придвигала к себе грязные тарелки и ставила их одна в другую. Оля не делала попыток ей помочь. С детства у них было расписано, кому что и когда делать в доме.

Однажды отец сказал Василию:

— Таких людей, как вы, было много в прошлом веке. Они ценили талант, умели дружить и делиться последним.

— Это не про меня, — буркнул в ответ Василий. Как настоящий благодетель он жутко падал духом от благодарности.

Недавно и у Марианны появилась веская причина боготворить Василия. Севина картина «Летающие люди» прошла несколько строгих отборочных комиссий и заняла половину стены центрального зала на выставке молодых художников. И хоть Василий кричал, топал ногами, доказывая, что ни сном ни духом к этому не причастен, даже Сева ему не верил.

Это была ежегодная весенняя выставка. Только что переехали на дачу. На террасе свалены были нераспакованные узлы и ящики. Мать надела длинное шелковое платье, и отец сказал: «Полина Виардо». Мать сразу повеселела, стала моложе, красивей. И на всех вслед за ней накатило веселье. Со смехом ехали в электричке, потом, уже вовсю разгулявшись, взяли на вокзале такси и покатили в выставочный зал.

Выставка показалась сказочной. Не просто стены и картины на них, а прекрасные залы, источающие со своих стен тепло и красоту окантованного в рамки таланта. Возле картины Севы толпились все посетители выставки. Тот, кто отходил, снова возвращался. Глядели молча, сказать было нечего. Картина была загадочной. Над облаками, похожими на клубы белого дыма, летели два самолета. Не висели, не парили в голубом однотонном пространстве неба, а секли это пространство на небывалой скорости. Облака и небо по мере приближения к ним теряли себя, превращаясь в голубые реки и в курчавые белые деревья, а самолеты становились летящими людьми. И это был не фокус, а тайна.

Мать кидала острые взгляды на посетителей, с интересом поглядывала на Севу. Когда уходили, спросила у Марианны:

— И что дальше?

— Что ты имеешь в виду!

— Это как-то оплачивается или за спасибо?

— За жизнь, — ответила Марианна.

Мать ничего из ее ответа не поняла, накричала на Марианну и на этих же пара́х двинулась на Севу.

— А другие картины, они что, тоже никому не нужны? Или у других все-таки покупают?

— Не знаю, — ответил Сева.

— Фанатики, — вздохнула мать и стихла.

Возвращались к вокзалу на автобусе, не глядя друг на друга. Это было тяжелое, похоронное молчание. Можно себе представить, какая была бы на даче панихида, если бы не Василий. Он опередил всех и ждал у ворот.

За ужином Оля спросила:

— А чего бы тебе, Василий, не купить Севкину картину?

Василий поперхнулся, закашлялся, так она его смутила. Прокашлялся и ответил:

— За миллионера меня держишь или за умственно отсталого?

— За мецената, покровителя искусств, — сказала Оля, — и не красней, а то еще раз подавишься.

Василий тут же поднялся и откланялся. Вслед за ним поднялись Марианна и Сева, полезли к себе наверх. Отец покатил от крыльца старую тачку: завтра будет возить на ней воду из колодца.

Оля посидела одна за столом — очередь мыть посуду была Марианнина, но та удалилась к себе, и напрасно. Сейчас Оля поднимется к ней и скажет: «Твой Севка, конечно, гений, но я за ним мыть чашки не нанималась». А Марианна? Она выставит свои печальные синие глаза и ответит: «Тебя сюда звали? Если уж пришла, то хоть молчи».

Оля все-таки вымыла вместо Марианны посуду, поднялась к ним наверх и объявила:

— Я завтра в город уеду. Поживу своей собственной жизнью без всей этой тоски.

Марианна ничего не ответила, это означало: поезжай, нам без тебя то же самое, что и с тобой.

…В пустой и пыльной городской квартире одиночество мог скрасить телефон. Но все знали, что Оля на даче, и никто не звонил. За три дня всего лишь один звонок.

— Это Джульетта Капулетти? — спросил нахальный детский голос.

— Это планетарий, малютка, — ответила Оля.

Сопляк, названивавший в отсутствие родителей кому попало, перешел к оскорблениям.

— Дурочка из переулочка, — пискнул он, — макака.

Девчонки, с которыми она дружила в школе, все, как одна, отступились от нее. Оля приходила с работы и с обидой листала блокнотик с номерами телефонов: Люська на практике, Томка тоже поступила в институт, Ларка вышла замуж и уехала в Красноярск. Была еще Фаина, Файка. Эта никуда не поступила и замуж не вышла. Но дружить с ней сейчас — все равно что ходить в обнимку по улице двум хромым. Чтобы не терзать взглядом телефон, занялась шитьем. Извлекла на свет божий два старых летних платья, отрезала подол, выкроила из него рукава. Из двух старых платьев две новые кофты. А что еще? Книги? Было бы их пять-десять, она бы их читала и перечитывала. Пять-десять книг — вполне достаточно для того, чтобы вместить главные варианты человеческих жизней, тогда один из этих вариантов вполне можно было бы взять себе. Но книг прорва, и ни в одной нет безразмерной судьбы, пригодной на все времена, для всех людей.