Римма Коваленко - Жена и дети майора милиции

Я считала Майку умней. Неужели без всяких наблюдений непонятно, что обе мы для Павлуши позавчерашний день, воспоминание детства.

— Майка, — сказала я, — не заносись. Люби своего Павлушу как любила и не устраивай ему сцены ревности. Не забывай, что ты в облаках, а он на земле, ты его видишь, а он тебя нет.

Я могла бы ей и еще кое-что сказать; никакая это у тебя не первая любовь, а просто выдуманная, но я уже знала, что от выдумки человек иногда страдает больше, чем от правды, и сказала другое:

— Пошли, Майка, к нам чай пить. Мама утром поставила тесто для пирогов. Если это тесто мне не привиделось и оно не убежало, то сейчас там на столе такой пирог, перед которым враз померкнут все твои любовные трагедии.

Но пирогом в квартире не пахло. Тесто перекочевало из кастрюли на клеенку стола. Борис Антонович подвел нас к столу, как к пепелищу.

— Вот здесь должен был быть пирог, — сказал он, — Люся должна была прийти в обед и испечь его. Но она позвонила, что срочно едет в совхоз.

Люся — это моя мама. Пироги она печет раз в три года и если уж поставила тесто, то событие, видимо, того требовало.

— Мне кажется, Борис Антонович, вас можно сегодня поздравить с днем рождения, — сказала я.

Он махнул рукой: какое, мол, теперь это имеет значение?

— Пирог будет, — сказала я, — клеенка чистая, тесто мы взбодрим маслом, сделаем его песочным, к тому же у нас имеется клубничное варенье. — Я развела руки и закрыла глаза.

— Ты уверена, что у тебя получится? — спросил Борис Антонович.

Я была уверена не в своих, а в Майкиных кулинарных способностях, но ответила лихо, как бы о себе:

— Что за детский вопрос!

Надо было видеть в эту минуту Бориса Антоновича: он оживился, побежал к себе в комнату, вернулся в белой рубашке, с черной бабочкой на шее. Он никогда не праздновал свои дни рождения, и я подумала, что у него сегодня круглая дата. И если он не говорит, сколько ему стукнуло — семьдесят или семьдесят пять, — то и не надо спрашивать, пусть побудет еще один вечер молодым.

— Мы закатим пир на весь мир, — сказал Борис Антонович, — вы тут колдуйте насчет пирога, заваривайте чай, застилайте стол белой скатертью, а я сейчас пойду в магазин за конфетами. Я знаю, какие конфеты вы любите, и они через двадцать минут будут здесь.

Когда он ушел, мы с Майкой переглянулись. Наши взгляды сказали: сейчас он притащит конфеты «Гусиные лапки». Это мы себе кажемся взрослыми, а в его глазах по-прежнему дети. И пусть он думает, что мы все еще любим эти «Гусиные лапки», пусть. Сегодня у него особенный день. Я так и сказала:

— Пусть будут «Гусиные лапки». Сегодня он имеет право на любое заблуждение.

Майка поставила в духовку пирог, и через несколько минут он заблагоухал по всей квартире. Пирог перекочевал на стол, а Борис Антонович появился на пороге с кульком конфет в руках. Пирог сверкал блестящей корочкой, весь лучился, словно от радости. Виновник торжества тоже хотел улыбнуться, но у него это не получилось. Снял плащ, прошел на кухню, положил на белую скатерть кулек с конфетами.

— Что случилось? — не выдержала я.

— Ничего, пустяки, — Борис Антонович снова попробовал улыбнуться, и опять у него это не получилось.

— Нет уж, выкладывайте, — потребовала я.

Но он ничего не сказал, уставился на пирог, и в глазах его зажглись веселые огоньки.

— Далеко не убежало, — сказал он, видимо, о тесте, — и сейчас нам уже ничто не помешает закатить пир на весь мир!

Он снял с полки узбекскую пиалу, решил туда пересыпать конфеты, я поставила рядом с этой чашей вторую, такую же, потому что в одну конфеты не влезли бы. И тут все это случилось… Борис Антонович развернул кулек, и мы втроем ахнули: «Гусиных лапок» было штук пять или шесть, остальное оказалось чем-то, чему и названия нет, — крошками печенья, пряником с отвалившимся краем, цветными шариками карамели и просто фантиками от разных конфет. Как будто кто-то все это смел в кулек с неопрятного прилавка кондитерского отдела и вручил Борису Антоновичу. Мы думали, что он схватится за сердце, растеряется, возмутится, но Борис Антонович хлопнул в ладоши и как будто даже восхитился кем-то:

— Ну сильна! И коварна, как демон! Это не просто месть — око за око, это, братцы, ножом в спину, да еще из-за угла.

Мы терпеливо ждали, когда он расскажет, кто это над ним так неумно подшутил. И он рассказал. Продавщица кондитерского отдела нагрубила какой-то женщине. Та попросила подать один сорт чая, потом вспомнила, что выбила в кассе другой. Продавщица рассердилась: «Помнить надо, а не ртом мух ловить». Наш Борис Антонович тут же подал свой голос из очереди: «А нельзя ли повежливей?» «Вот встань на мое место, — отозвалась продавщица, — и поглядим, какой будешь вежливый». На это Борис Антонович ответил: «Пожалуйста, готов встать на ваше место, хоть сейчас». Продавщица умолкла, но, как мы убедились, не простила, отомстила ему самым неожиданным образом. На что она рассчитывала? Кто ее знает. Может быть, на возраст Бориса Антоновича: не хватит у него сил возвращаться в магазин, а завтра, может, у этой продавщицы выходной. Борис Антонович не особенно огорчился, мне показалось, что во всей этой истории ему больше всего было жаль меня и Майку: пообещал нам пир на весь мир — и вот приходится откладывать.

— Не горюйте, девочки, — сказал он, — я скоро вернусь, только обменяю этот мусор на «Гусиные лапки».

Но мы, конечно, никуда его не отпустили. Сами отправились в магазин. До его закрытия было еще добрых два часа, но мы бежали, словно этот магазин должен был вот-вот закрыться. Майка бежала впереди, я — за ней, держа перед собой кулек, как свечку. Только в магазине мы перевели дух, отдышались и подумали: что же теперь делать? Продавщица в кондитерском отделе была не старой, не молодой, так лет сорока. На желтых кудрях белый колпак, лицо белое, губы алые, но даже издали видно — недоброе лицо, самодовольное. Покупателей к ней не было, она глядела куда-то вдаль, возможно, вспоминала, как проучила недавно старика, который посмел с ней непочтительно разговаривать.

— Майка, — сказала я, — что-то мне кажется, что эта продавщица всех людей по эту сторону прилавка не воспринимает всерьез.

— Мне тоже это кажется, — сказала Майка, — она и слушать нас не станет.

Эти слова подтолкнули меня.

— А мы и не будем с ней разговаривать. Мы будем говорить с директором.

И мы двинулись к нему. И нашли в глубине магазина, среди бочек и ящиков, дверь с надписью «Директор». И открыли эту дверь. И увидели симпатичного, с приветливым лицом, тоже лет сорока мужчину. Я положила перед ним на стол кулек и сказала:

— Видите, что у вас продают в кондитерском отделе?

Директор не стал ни соглашаться, ни спорить с нами, он даже бровью не повел. Снял трубку, набрал номер и потребовал: