Римма Коваленко - Жена и дети майора милиции

— Ну посмотри, какая смешная сосна. Как будто собаки все-таки ее настигли и потрепали.

Он тогда еще не привык к ее речам и спросил:

— Какие собаки?

Любка была бедна, бездомна и с претензиями. Бедна в прямом смысле: носила дорогое трикотажное платье, но ушитое, перешитое, явно кем-то до нее выношенное. И шляпка — такой самодельный вязаный ажурчик, невесомо возвышавшийся над головой. А вот бездомность ее была относительная: жила с матерью в старинном доме, в центре Москвы. У нее было десятка два подруг, которые нуждались в ней, пригревали, подкармливали. А в глаза и за глаза говорили: «Ну чему удивляться, это же Любка». Она удивляла всех своей добротой и непредсказуемостью. Могла несколько ночей продежурить возле чужой умирающей родственницы и не прийти на день рождения, хотя знала, что никакого подарка от нее не ждут, она сама для такого дня подарок. Одна заслуженная артистка говорила о ней: «Я приглашаю на праздник Любу, и никаких проблем. Она три часа держит стол». Гостям нравилась Любкина прямота, они смеялись, когда она говорила о ком-нибудь: «Он добрый человек, но книгу, которую вы ему дадите почитать, вернет залитую борщом или не вернет никогда».

Ни подруги, ни Борис не понимали, что она талантлива. Возможно, потому, что она сама не осознавала своего таланта. Но Борис иногда все-таки что-то такое в ней чувствовал и беспокоился:

— Не гляди на меня так.

— Я не гляжу, — отвечала Любка.

— Нет, ты глядишь на меня с жалостью, а я в этом не нуждаюсь.

Тринадцатый автобус подъезжал к конечной остановке налегке, Борис выходил из него в одиночестве. Любка стояла под деревом с большой сумкой. Однажды, увидев его, улыбнулась и развела руки в стороны. Жест выражал радость, но он его расшифровал более конкретно: иди ко мне, обнимемся. Его часто в первую минуту, когда он ее видел, охватывало раздражение: «Дурочка несчастная. Любви ведь у меня к тебе никакой, просто приезжаю, брожу, дышу свежим воздухом и заодно уж выслушиваю твои бредни». И в тот раз не смог побороть раздражение, подошел и сказал:

— Не надо изображать радость так ненатурально.

Она опустила руки и ответила:

— Значит, самые искренние чувства могут выглядеть ненатурально. А может, у тебя такие глаза?

Откуда она это знала?

Он хотел, чтобы она его любила. Не какой-нибудь сумасшедшей, большой любовью, а маленькой, но верной, знающей свое место.

Лес на этом краю столицы должен был превратиться в парк, но что-то затянуло превращение. Несмотря на скамейки и павильоны, голубеющие там и сям, лес держался своих прежних устоев. Подлесок бурно стремился вверх, поляны зарастали иван-чаем, и даже на стыках бетонных плит центральной аллеи зеленела трава и красовались мелкие цветы. Борис и Любка не задерживались здесь, шли дальше, к озеру, потом, тропкой, к березовому колку, утонувшему за взгорком среди пшеничного поля.

— Мы с тобой похожи на брата и сестру, — говорила Любка, — родители наши развелись, ты остался с обеспеченным надежным отцом, а я с нервной задерганной матерью.

Ему не нравились такие речи. Брат и сестра. Нет-нет, она влюблена в него.

— Разве у тебя ко мне родственная любовь?

Любка застеснялась, поскакала по тропинке вперед, стала танцевать, подпрыгивать, потом вернулась и спросила:

— Зачем тебе моя любовь?

Он пожал плечами, исповедоваться не собирался.

— Тогда я тебе скажу, — Любка приблизила к нему свое треугольное лицо с широко расставленными глазами. — Тебе надо, чтобы было выполнено последнее желание старухи.

И опять он ее не понимал: какое желание, какой старухи?

— Той самой, — объяснила Любка, — у которой все-таки отказалась быть на посылках золотая рыбка.

Вот кем она себя представляла! Золотой рыбкой! А что у нее было, у этой нищей золотой рыбки, чтобы одаривать других? В духовном, разумеется, плане. Он сказал ей об этом.

— Ты знаешь, не можешь не знать, что у меня есть, — сказала Любка, — тебе очень хорошо это известно.

И тогда из него выпрыгнуло слово, которое он не собирался произносить.

— Терпение?

Любка задумалась, ее, видимо, насторожило слово, которое вырвалось из него, и она это слово отвергла.

— У меня есть бесстрашие. Я не вильну хвостом и не скроюсь в пучине моря, даже если ты попросишь у меня мою жизнь.

Она постоянно затягивала его в свои словесные омуты. Пусть бы лучше говорила, что любит, страдает, ревнует. Зачем ему лишать ее жизни?

На редких скамейках бывшего леса встречались парочки. Казалось, что они жмутся друг к другу от страха. Любку они возмущали.

— Это не люди, это рабы своих жалких инстинктов.

— Это их первая любовь, — взялся он однажды их оправдывать. — Когда влюбятся во второй раз, уже не будут такими испуганными и бездомными.

— Вторая любовь будет искать себе ключ, — сказала Любка, — найдет и залезет в чужую квартиру.

Он хотел спросить: значит, у нас с тобой первая любовь? Но он не позволял себе никаких слов о любви.

— Ты уже находила ключ, — спросил он, — залезала с кем-нибудь в чужую кровать?

Любку вопрос не обидел.

— Зачем, — спросила она заносчиво, — зачем мне какой-то дурацкий чужой ключ? Я поведу свою любовь куда захочу — в леса, поля, луга, на другие планеты.

— Может, и меня ты привела сюда?

— А кто же тебя привел? — удивилась Любка. — Ты разве забыл, как все началось?

Он не забыл. В кармане было семь рублей. Очереди возле «Светлячка» никакой. Зайду, посижу, посмотрю, как убивают время молодые современники. В его двадцатитрехлетнем возрасте молодыми были те, кому до двадцати. В кафе играл джаз, мест не было. Официант подвел его к столику, за которым сидели три девицы. Лет по двадцать, лохматые, раскованные, но не завсегдатайки. Уставились на него, подняв брови, как бы совсем им не интересуясь, а только изображая любопытство. Скромность не отягощала им жизнь. Одна из них, в их раскладе, наверное, самая красивая, спросила:

— Студент или молодой специалист?

— Мистер икс.

— Как интересно, — сказала другая, — у мистера икс такие красивые, загадочные глаза.

Разговор тронулся, закружил, они друг друга понимали.

— А вы, девочки, чем занимаетесь, чего ждете от жизни?

— Вот ей нужен богатый жених, — ответила самая красивая и показала на Любку, — а мы пока не спешим, мы стюардессы.

Дуры они были московские, а не стюардессы. Он быстро опустил их на землю, поучил, что врать надо не так тускло, если уж взялись за это дело. Тем более в «Светлячке». Здесь элита обманщиков и проходимцев. Девицы притихли. Он не ошибся, были они здесь в первый раз. «Стюардессы» работали за городом в парниковом хозяйстве, это была их практика, собирались стать дипломированными агрономшами. А третья, Любка, глазастая, с торчащими ключицами в вырезе голубого перекрученного платья, какое-то время принадлежала к миру искусства. Ее выгнали со второго курса театрального училища. От нее там долго добивались объяснения, почему пропускает занятия. Любка отвечала: «Обожаю шляться». Когда же все эти допросы-разбирательства ей надоели, заявила, что поступила в их дурацкое училище на пари. И выиграла куртку из красной синтетики. Но беда: в холод куртка становится деревянной и холодной, как колода. Она так оскорбила преподавателей и студентов, этот будущий и настоящий театральный мир, своим пари, что это слово никто даже устно не повторил. Не было никакого пари, никто в их мир не мог проникнуть таким легким способом. Любку исключили за прогулы и низкий моральный уровень.