Римма Коваленко - Хлеб на каждый день

— А вдруг не хватит ее на пять лет или на десять? — ответила Зоя Николаевна. — Разве можно это знать? Я знаю одно: любви может помочь только любовь. Мы будем их любить, значит, поможем.

— Но ведь им будет очень трудно. — Федор Прокопьевич решил, что молчать ему неудобно. — Поженятся, и сразу — разлука. В их годы это — страдание.

— Значит, будут страдать. Никто не говорит, что это легко. Не мы же им эту разлуку назначили. — Зоя Николаевна говорила спокойно, но чувствовалась в ее словах натянутость, словно она держала ответ перед экзаменаторами. — Они и сейчас страдают, но не хотят, чтобы мы это видели.

Выпили шампанского. Федор Прокопьевич набросился на еду. Вика взглядом осудила его аппетит, обратилась к Зое Николаевне:

— Я не могу быть так спокойна, как вы. Видимо, это у всех по-разному. Насколько мне известно, у вашего сына не все благополучно в жизни: в институт не поступил, специальности нет, а вы спокойны.

Федор Прокопьевич насторожился: Вика не то говорит, не надо об этом. Но Зою Николаевну совсем не обидели Викины слова, они будто ее даже взбодрили, голос зазвучал с новыми, какими-то лихими интонациями.

— И правильно, что не все благополучно. Какое благополучие может быть в юности? Зачем оно? Чтобы потом, спустя годы, понять, что не было молодости, не было своей дороги, а были любящие, сильные родители, которые, как ватой, окутали свое чадо благополучием?

Все то, о чем она говорила, звучало убедительно. Но это была далекая правда — для других дочерей, не для Марины. Вика страшилась этого брака как несчастья: появится ребенок, а отец его, сын этой женщины, вернувшись после армии, посмотрит на свое дитя пустыми глазами. Но как об этом скажешь?.. В одном права эта женщина: нельзя знать наперед, на сколько хватит любви — на пять, на десять лет или на два года.

Когда они, посадив Зою Николаевну в такси, шли к остановке трамвая, Вика сказала:

— Она странная мать. Я не верю во все эти разговоры о самостоятельности детей, об их праве на несчастье. Что же делать, Федор?

— Ничего не надо делать. Мы и так торопим события, забегаем вперед. Насколько мне известно, Гуськов еще не представился нам в звании жениха, а мы уже повстречались официально со своей будущей сватьей.

— Гуськов, — поежилась Вика, — хоть бы фамилия у него была другая…

Людмила решила проводить Костина. Узнала, каким поездом он уезжает, и решила прийти на вокзал. Зачем? А кто его знает зачем. Потом задумалась и нашла объяснение: «Хороших людей провожают по-хорошему, а таких, как Нолик, по-плохому». Что она сделает для этого, Людмила пока не придумала, знала одно: так просто, без ее последнего прости-прощай, он не сбежит в свою новую жизнь.

Поездка в Болгарию многое перевернула в ее душе. Не красота новой страны, не радушие ее людей были тому причиной. Подняло Людмилу, наполнило душу новыми переживаниями то чувство, которого она жаждала долгие годы, — уважение. Она его почти материально ощущала и в словах, и в поступках, и во взглядах людей.

Вернувшись домой, в тот же день Людмила вспомнила, кто она такая: Люська-упаковщица, свободная женщина, без семьи, без предрассудков, с отдельной квартирой. И чтобы она не сомневалась в этом, тут же раздался телефонный звонок.

— Люси, с приездом! Конечно, за границей виски-плиски, но дома и солома едома. Как насчет того, чтобы отметить приезд?

Людмила бросила трубку, но легче от этого не стало. Вытащила из чемодана белый костюм, два платья.

Видеть никого не хотелось, не хотелось рассказывать о поездке. Что расскажешь, когда там все было не с ней, а с той, за которую ее там приняли? Повесила одежду в шкаф, телефон больше не звонил. Сидеть дома не было сил. Решила: сяду в электричку, и подальше от всех — в лес, там сейчас земляника поспела…

Но земляника уже сошла. Людмила побродила по лесу, вернулась на станцию, досадуя, что потащилась сюда.

Она приехала домой и с порога бросилась к телефону. В этот раз гости сидели недолго и ушли все вместе, осталась только Клавдия с мучного склада, тихая Клава, которая не пила, не смеялась, но за компанию с другими иногда заглядывала к ней. В этот вечер Людмила подумала, что Клава не просто тихая, но и хитрая, переждала всех, чтобы получить заграничный подарок. Достала бусы, красивые, себе хотела оставить.

— На, Клава, получай.

Клава не взяла, даже руки за спину отвела.

— Самой пригодятся. Ты и так все раздаешь. Я хочу с тобой поговорить, Людмила.

— Интересно, о чем?

— О тебе, о твоей жизни.

— Лично от себя или по поручению?

Клава ответила, что лично от себя. Людмила и разозлиться как следует на нее не смогла, не на кого. Клава будет учить ее жить!

— Ты вот побывала в Болгарии. Коллектив тебе доверие оказал, — говорила Клава, — а приехала — и опять за свое. Опять и к себе и к другим плохо относишься.

— Интересно. А не кажется тебе, Клава, что я тебя сейчас отсюда попрошу, очень невежливо выгоню.

— Выгоняй. — Клава не дрогнула. — На тебя давно никто не обижается. Знаешь, как говорят? «Это же Людмила!» В смысле: «Чего на нее внимание обращать?» Они к тебе придут, бутылку разопьют, а потом говорят: «Хорошо посидели, убили время». Они не знают, как тебе одной жить плохо, они этого не замечают.

Людмила опешила: от кого не ждешь, тот тебя и огреет. Бусы ей хотела подарить!

— Иди, иди отсюда! Шагай по своей правильной дороге, не отвлекайся.

Закрыла за Клавой дверь: дождалась! Клава ей будет глаза открывать, учить уму-разуму. Испортила настроение. О себе она все и без Клавы знает. А чем одинокому человеку жить? Книжки читать про чужие жизни? Простыню взять и года так за два гладью вышить? Мужчину привадить, жарить ему, парить, рубашки стирать, ждать, может, женится, оценив ее хозяйственные успехи?

С матерью Людмила виделась раз в два года. Ездила к ней, прикопив денег, привозила подарки, изображала из себя веселую, беспечную девочку. Изображала больше для соседей и для отчима, мать не понимала дочь ни прежде, в свои молодые годы, ни в старости. Вся была переполнена собственными воспоминаниями:

— Посмотри, Люсенька, это та чашечка, которую подарил тебе на десятилетие икариец Медведецкий.

Цирковое прошлое окутывало и теперешнюю ее пенсионную жизнь. Она извлекала из него словечки, жесты, разные истории, приводя в восхищение своего мужа, бравого старичка, моториста траулера по бывшей своей специальности. Он и Людмилой восхищался: такая молодая, хрупкая, а руководит большим коллективом цеха на хлебозаводе.

— Я представляю, Люсенька, как вас любит молодежь. Пусть вы старше, но не отстаете, шагаете в ногу со временем.

Что он этим хотел сказать, Людмила не понимала, они оба — и мать и отчим — старательно играли свои роли в спектакле «Счастье, которое пришло к нам так поздно». Людмила была случайным зрителем в этом спектакле и уезжала от них с облегчением.