Римма Коваленко - Хлеб на каждый день

— Я заметил не только это, — сказал он Алисе, — наш директор Полуянов мечтал когда-то о таком вот старинном хлебном изделии. Но сейчас ведь не воссоздашь такую пекаренку. Ее сохранить надо было. Болгары сохранили… — Он вздохнул и умолк. — Им было легче. Всем после нас легче.

Вечером, когда они ходили по улочкам Софии, прощаясь с городом и друг с другом, Алиса сказала:

— Когда английский драматург Бернард Шоу был влюблен в одну актрису, они оба были немолоды. И друг их, художник, нарисовал на них две карикатуры. На одной — молодой человек и девушка. Это Бернард Шоу и его возлюбленная такие, какими они себе кажутся. На другой — пожилая смешная пара — так они выглядят на самом деле. Мы тоже ощущаем себя молодыми, а со стороны, наверное, смешные.

— Ты все говоришь не то, — ответил он грустно, — все чего-то декламируешь. Лучше скажи, как мы теперь жить будем, после этой встречи?

— Проживем, — улыбнулась она, взяв его за руку, — по твоей ли вине, по моей ли, но мы научились жить друг без друга…

Заявление Костина об увольнении уже вторую неделю лежало в столе директора. Выдвигая ящик, Полуянов всякий раз наталкивался на этот листок, лежавший поверх папок, задумывался и тяжело вздыхал. Анечка Залесская, конечно, знала об этом заявлении. Похоронила родителей, вернулась, а тут еще одна потеря. От голубоглазой примерной девочки, взывающей звонким голосом: «Покончим с равнодушием!» — осталась тень. Прошла как-то мимо в коридоре, почерневшая, с лицом, будто подавшимся назад, как у слепой, и не увидела его. Федор Прокопьевич посмотрел ей вслед и подумал: «Все-таки к лучшему, что он уезжает, перестрадает Анечка, перетерпит, пройдет».

Вздыхал Полуянов, глядя на заявление, не только по Анечке, но и по себе. Увольнение Костина совпало с его собственными планами уйти с работы.

Исподволь вызревало в нем это решение. Сначала он даже не понимал своего состояния, думал: жара, которую они пережили в середине мая, отрицательно повлияла на его организм. Потом загрустил, загоревал по четкой, бесперебойной работе. Нет ее и еще долго, долго не будет. Стоит только посмотреть на лицо начальника сухарного цеха Доли, чтобы убедиться в этом. А ведь сухари — пока цветочки, лихорадка начнется, когда цеху спустят твердый план.

Это была тоска, как он сам определил, по стабильности, а может быть, по своему призванию: печь хлеб. Не все в этом мире виртуозы-многостаночники, есть мастера одной, узкой, специальности. «Не дадут хлебозавод, пойду начальником любого хлебопекарного цеха».

И в тот момент, когда он принял это решение, словно в отместку за его мысленную измену комбинату, неожиданно взбрыкнул хлебопекарный цех. Вот тут они все вспомнили Филимонова с его постоянной тирадой: «Не забывайте, кто дает план по валу и оптовым ценам!» Как пошла теплая вода в июне, как запороли целый замес в хлебном, а два других еле-еле вытянули, так сразу и вспомнили, кто дает план, кто главный.

Костин тут же принес докладную, объяснил: водопроводные трубы нагрелись, вода пошла теплая, выше нормы, потому и заварился замес; холодильные установки включить невозможно: не было фреона. Главный инженер снял с себя ответственность. А замес — это не просто тесто, это сотни килограммов завтрашнего хлеба. В той беде Полуянов вдруг увидел Залесскую другим человеком. Она металась по комбинату, как раненая птица.

— Если через час холодильные установки не будут работать, — сказала Костину, — вы, Арнольд Викторович, тихо-спокойно не уйдете с комбината. Я вам это обещаю.

Стоявшие рядом механики были потрясены не столько этими словами, сколько тем, что их сказала начальник лаборатории, женщина, влюбленная в главного инженера, по их же выражению, как кошка.

Холодильники отладили. Один замес вытянули добавками — новой порцией дрожжей, мукой и сахаром, другой разнесли малыми частями в здоровые замесы. В конце дня Залесская пришла в кабинет директора.

— Федор Прокопьевич, с вами что-то случилось. Вы не больны?

Он вновь отметил перемены в ней — другая, другая, та Анечка не разговаривала с ним на равных, смотрела как на учителя.

— Разве что-нибудь во мне изменилось?

— Лицо. Как будто вы скрываете боль или тяжелые мысли.

Анечкино лицо ничего не скрывало, на нем отразились все страдания, свалившиеся на девушку в последнее время.

— Мне скрывать нечего, Анна Антоновна, сами видите, то одно, то другое; тут не порадуешься.

— А вы радуйтесь, — сказала Анечка, — возле вас все живы и здоровы, никто вас не предал, вы просто не имеете права грустить.

Она тогда уже знала, что Костин покидает комбинат. Федор Прокопьевич этого еще не знал. Не знал и того, что сам собирается покинуть свою должность. Оттого и переживал, мучился, что не понимал — зреет в нем решение…

— А вы все-таки постарайтесь быть таким, как раньше, — сказала Анечка, — кому-то можно падать духом, а вам нельзя. Вы — директор.

Может быть, это она тогда что-то стронула в нем, и он вдруг ясно понял: нет, я не директор…

— Люди не тесто, Анна Антоновна. Не замесишь заново. Какие есть, такими и будем. — Хотел сказать ей, что, «замешивая» Костина, не доложили, видно, совести и мужской ответственности, но придержал себя, не стал бередить ее душу.

Костин пришел с заявлением дня через три. Присел к столу, повесил голову. Посидел так с минуту, потом вытащил листок, положил на стол и глубоко вздохнул.

— В управлении я уже кое с кем посоветовался, там возражать не будут.

Полуянов не знал, что ему сказать, уткнулся в заявление, пусть думает, что озадачен.

— Федор Прокопьевич, все-таки десять лет — не баран чихнул. — Костин хотел говорить свободно, по-свойски, но не получалось, голос звучал напряженно. — Неужели расстанемся как чужие? Ведь были же добрые денечки и радости были, правда? Не получится так: с глаз долой, из сердца вон. Даже если захотим, не получится.

Что ж, Костин прав: десять лет из жизни не выкинешь. Были добрые денечки, были радости, были общие беды, много чего было. И Полуянов спросил:

— Куда ж оно все подевалось, Арнольд Викторович?

— Прожито. Я думал об этом, Федор Прокопьевич, и пришел к такому выводу: было и прошло. Человеку надо хоть раз в жизни начать все сначала. Особенно такому, как я. Поприлипало тут ко мне всякое, пора отряхнуться, оглядеться. Жизнь, как бы это банально ни звучало, все-таки одна, другой не будет. Мне уже тридцать пять, если не сейчас, то уже никогда: смирюсь, завязну, погибну.

— Вы всерьез верите, что на новом месте начнется новая жизнь? Другие стены будут, а люди останутся теми же, в том смысле, что и страсти и желания у них не станут новыми. Я не отговариваю вас, мне, честно говоря, нечего вам сказать. Придет новый главный инженер. Пекаря сейчас не найдешь, а ваше место пустовать не будет. Но все-таки не заблуждайтесь насчет новой жизни, прошлое ваше здесь не останется, повезете с собой, и, пока живы, будет с вами.