Римма Коваленко - Хлеб на каждый день

— Тетя Вера, давно у вас хочу спросить, с какого года вы на комбинате?

— С сорок пятого. Как демобилизовалась, так сразу и сюда. Что так удивились? Что комбината тогда не было? Так был хлебозавод. Не на пустом мосте тут все начиналось.

— Не знал, что вы были в армии.

— На фронте два года, связистка. Теперь уже сама думаю: я это была или не я? Обабилась, состарилась с дрожжами тут с вашими. — Что-то молодое проступило в ее лице, но губы вдруг дрогнули, она шмыгнула носом и махнула рукой. — Ну, чего стоите? Работать мне надо, а я слезы тут с вами лью, директор называется…

Подлецов не сеют и не жнут. Их терпят, ждут не дождутся повода, чтобы сложить им чемодан и выпроводить из дома. Что же вы не смотрите в корень, как получаются подлецы? Разве бы он пошел в тот вечер к Людмиле, а потом к Анечке, если бы не этот нож в спину? Арнольд Викторович не оправдывал себя, он не чувствовал себя виноватым. А в чем его вина? В том, что девчонка влюбилась в него без памяти? И не просто влюбилась, самозабвенно любит. Он не камень и не колода. Ему дорога Анечка, это самый лучший человек из всех, кто встречался ему в жизни.

Он шагнул тогда в свою бывшую комнату, потому что отступать было некуда. Увидел стол без скатерти, книги на полу. Анечка совсем еще не устроилась на новом месте. И занавесок на окнах не было, белые листы бумаги закрывали их снизу до половины. Но все-таки в этой оголенной, с новыми обоями комнате все уже было окрашено присутствием другого человека: паркет блестел и источал слабый запах мастики, раскладушка у стены покрыта мохнатым веселым пледом, и цветы он увидел — три розовых пиона в кефирной бутылке на подоконнике. Комната была уже каким-то непонятным образом похожа на свою хозяйку, отсвечивала молодостью, чистотой.

— Вот стул, — сказала Анечка, — садитесь.

Она была смущена. Неловко чувствовал себя и Костин. Вот так бы ему стоило жить в этой комнате: надраивать пол, держать цветы на подоконнике, спать, как в гамаке, на раскладушке. Тогда бы не лезли в голову мысли, похожие на невымытую посуду и пол, к которому прилипают подошвы.

— У вас хорошо, — сказал он, — и не обзаводитесь вещами, не заставляйте углы всякой дребеденью и, главное, не заводите кресла и телевизора. По себе знаю: исчезнет ощущение жизни, придет всевластие жилья.

В комнате был один стул. Анечка стояла перед ним и чего-то ждала. Он знал, чего она ждет: ведь с чем-то пришел он к ней в такой поздний час.

— Анна Антоновна, — сказал он, — несите из кухни табуретку. У вас есть чайник, сахар, заварка?

— Есть, — глядя на него так, словно все еще не могла поверить, что это он перед ней, ответила Анечка, — еще есть клубничное варенье. Сестра Зинаида сварила.

Она ушла на кухню, а он отодвинул бутылку с цветами и открыл окно. В темном небе далеко, далеко золотыми гвоздиками рассыпались звезды.

Анечка положила на стол салфетки из индийского тростника. Они пили чай с клубничным вареньем, потом пили молдавское сладкое вино из зеленой бутылки. Он глядел на нее, слушал ее и чувствовал, как она его любит. Они просидели до рассвета за столом, потом вышли на улицу, поехали первым трамваем в парк. Только прощаясь с ней в то утро, он взял ее руку в свои ладони:

— Спасибо, что вы такая, Анечка.

Вот таким подлецом был он в их первую встречу. И не было бы никакой второй встречи, если бы ему дома действительно не сложили чемоданы. Он не сказал Анечке всю правду.

— Я не могу больше туда возвращаться. После того, что между нами произошло, я там больше жить не смогу.

Анечка вспыхнула: она понимала, что произошло нечто высшее. Никто не поверит, что они просто сидели, пили чай с вареньем, говорили, и не заметили, как наступило утро.

— К вам я не могу прийти навсегда так быстро, — сказал он, — но мы будем видеться, Анечка. Я уже без вас не смогу.

Он не только хотел верить своим словам, он им верил.

Федор Прокопьевич не успел отправить письма родителям Анечки. Со дня на день откладывал разговор с ней. Когда же решился: сегодня поговорю и вечером напишу письмо, писать уже было некому. Анечка вошла к нему в кабинет заплаканная, ссутулившаяся и положила на стол заявление:

«В связи со смертью отца и матери прошу дать внеочередной отпуск на десять дней за свой счет».

— Как же это? — ужаснулся Федор Прокопьевич. — Несчастный случай?

Анечка покачала головой: нет.

— Маму днем увезли в больницу. Она умерла там через два часа. А папа ночью, дома…

Ничего прекраснее она и вообразить себе не могла: чистые мощеные улицы струились утренней прохладой, небо над головой было ясное, в рассеянных лучах солнца старинные дома, казалось, не принадлежали ни вчерашнему, ни сегодняшнему дню — они как бы сами собой возникли и образовали город.

— Я не представляю Софию зимой, — говорила Алиса, — она создана для лета. Здесь деревья как картины, каждое можно заключить в раму и стоять перед ним часами.

Легкие ноги несли ее без устали по улицам и переулкам. Семен Владимирович Доля рядом с ней казался себе мальчиком, который ничего не знает и не умеет. Не умеет даже быстро ходить.

Это был их последний день в Болгарии — свободный, как назывался он в программе, прощальный, как сказала Алиса. Они вышли из гостиницы в половине шестого утра в тишину улиц — магазины не работали — и направились по узкой дороге вдоль трамвайных рельсов.

— Мы пойдем на окраину, далеко-далеко, — говорила Алиса, — и если ничего не изменилось за последние десять лет, мы увидим с тобой чудо.

— Пойдем, — согласился он. Он во всем с ней соглашался.

Алиса была в этой стране впервые, как и он, но, не в пример ему, знала о ней многое. И сейчас вела его на окраину, обещая, как хозяйка гостю, известное ей чудо. Немудрено, что дважды за время пути ее останавливали, обращаясь по-болгарски, спрашивали о чем-то, хотя она мало была похожа на местную жительницу — белокурая, высокая, с портфелем в руках.

Накануне они поссорились, и сегодня тень этой ссоры еще волочилась за ними: Семен Владимирович слушал Алису как бы через вчерашнюю, не ушедшую еще обиду. Конечно, хорошо и красиво, но и у нас немало красивых городов, чего уж так захлебываться?

Вчера после обеда, когда руководитель группы разрешил им перед очередной экскурсией отдохнуть два часа, они с Алисой, не заходя в гостиницу, отправились в центр Софии. Зашли в национальную художественную галерею. Алиса заметалась от картины к картине, а он как прилип к одной, так и не отошел. Женщина лет пятидесяти, усталая, сидела посреди поля и держала на правом колене хлебный каравай. Руки поддерживали хлеб, а глаза что-то вспоминали. Вдали, на заднем плане картины, пахал сохой мужик. Быки не спеша тащили эту соху, а женщина вспоминала… «Бочо Донев. 1904—1969. Хлеб. 1930», — прочитал Семен Владимирович.