Римма Коваленко - Хлеб на каждый день

Она улыбнулась своим мыслям, пошла на кухню, где по вечерам работала, раскрыла сценарий и поглядела в темное окно: там где-то сейчас вышагивает ее сын рядом с этой миленькой, ничем не примечательной Мариной. Любовь. Господи, если бы в человеке жила наследственная память о том, что чувствовали все его предки, какой непосильный груз таскал бы он в себе. «Я люблю вас, я люблю вас…» — все говорили, говорили, женились, рожали детей, и эти дети опять говорили: «Я люблю вас». И не одной говорили, а сначала одной, потом другой: «Я люблю тебя. Где ты была раньше?» Это Симочка обучил ее думать о такой чепухе. Даже верил, что можно когда-нибудь эту прошлую информацию разбудить в человеке. И только тогда человечество двинется в своих чувствованиях дальше. А до тех пор будет топтаться на месте: одни и те же слова о любви, одни и те же ошибки, одна и та же убийственного черного цвета измена…

А молодые шли в это время по вечерней, залитой огнями улице, навстречу прохожим, шли рядом с бегущими по дороге машинами — и были одни. Ушедшие с этой земли люди не посылали им никаких сигналов, и даже современники не пытались пробиться к ним. Потому что тот мир, в который вошли эти двое, был никому не известен, даже им самим, любовь только наметила контуры этого мира, но ни во что существенное еще не воплотилась.

— Ты привыкнешь к ней, — говорил Миша. — Она не легкий, но хороший человек. Она, понимаешь ли, не совсем счастлива. Мой отец променял ее, когда я только родился.

— Как — променял?

— Ушел к другой.

— Он живет в нашем городе?

— Наверное. Я не видел его никогда.

— Сам не захотел или мама твоя была против?

— Не знаю. Наверное, ему это было не надо. Во всяком случае, вопрос, чтобы нам увидеться, не возникал.

— Миша…

— Что?

— Ты меня не променяешь?

— Еще есть вопросы? Давай все сразу.

— Если бы твоя мама вышла замуж, ты бы не возражал?

— Я тебя буду любить до самой своей смерти. И я был бы рад, если бы маму кто-нибудь полюбил. Мне не просто хочется, мне надо, чтобы все люди были счастливыми.

— Зачем, чтобы все?

— Не знаю. Почему-то страшно быть счастливым, когда есть несчастные.

Это был все тот же «доведенный до совершенства» сценарий, о котором она писала еще в марте Серафиму Петровичу. Тогда работу над фильмом отложили. Сухарный цех был в таком состоянии, что ни о каких съемках директор комбината слышать не хотел. И руководство телевидения не смогло настоять на своем. Главный редактор мог обратиться в горком, объяснить, что это не сюжет для хроники дня, а фильм-явление, документально-художественный показ рождения хлеба. Любой городской ребенок знает, как растет хлеб, как его убирают, как въезжает машина с зерном на весы элеватора. А вот как потом этот выращенный хлеб становится булкой, батоном, калачом, мало кто знает. Она сама, постояв возле огромной чаши, в которую по брезентовым рукавам бежали мука и еще что-то там такое жидкое, сказала: «Так не пойдет, товарищи. Это ребус. Зритель должен наглядно представить себе, как замешивается тесто». Ей объяснили, что этого и многого другого не видят и сами работники комбината. В печном цехе вообще нечего делать оператору. Это — нутро, скрытое, как всякое нутро, от человеческого глаза.

Высокий, симпатичный, но какой-то потерянный, махнувший на себя рукой директор Полуянов объяснял скороговоркой:

«Вот здесь тесто поступает в воронку, после делителя куски попадают в округлитель, и так далее. Идет закатка, кругляк получает форму батончика. Вот это ярусная шестикарманная расстойка. Тридцать минут тесто растет в ней и — в печь. — Потом без всякого перехода, тем же бесцветным голосом вдруг спросил: — Почему горит свет? Я спрашиваю, почему энергия расходуется впустую?» Ему никто не ответил, свет погас, и Зоя Николаевна, отчаявшаяся что-нибудь здесь понять, крикнула в тишине: «Значит, тесто выросло и — в печь?» На что был дан спокойный ответ: «Печь там, внизу, под вашими ногами».

Сценарист работал редактором на телевидении, был молод, самолюбив, даже на свитер перекалывал синий ромбик Московского университета. Дикторский текст, которым начинался показ кондитерского цеха, у него в сценарии звучал так: «Здесь пахнет детским праздником, именинами, Новым годом. И сам начальник цеха Евгений Юрьевич Филимонов похож на андерсеновского Оле Лукойе, приносящего детям сны-подарки…» Зоя Николаевна, безуспешно побродив по комбинату, возненавидела сценариста. Это не халтура, это свинство, безобразный, нетоварищеский поступок. Написал — и с плеч долой, а режиссер и операторы расхлебывай. Да хоть бы дельно написал! В кондитерском цехе пахло порядком, напряженной работой, а начальник был похож на задиристого бойцового петуха. И вообще, по мнению сценариста, интересно и понятно можно было рассказать о комбинате, только поставив в центре кондитерский цех. Здесь не только продукция хороша для показа, цех был и самым передовым.

Зоя Николаевна негодовала на сценариста, но ничего от этого не менялось. Ну, дадут ему доработать материал, он и «доработает»: что-то вычеркнет, что-то допишет. А сценарий не годился в корне, его нельзя было спасти, его можно было только заменить другим. И она решила взяться за это неблагодарное дело.

Кто только не философствует о правах режиссера! Но если в Филимонове сценарист увидел Оле Лукойе, а режиссер бойцового петуха, то никакие очки, выданные обоим, не помогут увидеть им что-нибудь третье, одно и то же. То, что большая чаша, в которую насыпается мука, называется дежой, можно объяснить зрителю, а вот как покажешь муку, она же движется в закрытом брезентовом рукаве?.. Зоя Николаевна нашла счастливый выход. Лаборатория. Весь процесс выпекания хлеба будет отснят в научном ракурсе, словно под микроскопом. А внушительные машины, цеха, вагонетки с хлебом, бегущие к хлебным фургонам, — в натуре. Комбинат будто специально приготовил героев для такого сценария: молоденькую ясноглазую заведующую лабораторией Залесскую и хозяина машин — главного инженера Костина, красавца.

Она перекроила и переписала материал и теперь собиралась с силами, чтобы показать его сценаристу. Знала, какое возмущение обрушит он на ее голову, и не спешила. Хорошо, что не поторопилась, сценарий лег на полку на несколько месяцев. А когда была дана команда вернуться к нему, приступить к съемкам, сценарист уже был согласен на все.

Ни одно оставленное дело не сохраняется в том виде, в каком его оставили. Стареет, рушится. И сценарий, обновленный, переписанный Зоей Николаевной, за это время не только состарился, но и развалился. Уволился, уехал главный инженер. Молоденькая лучезарная заведующая лабораторией превратилась в тихую серую мышку. Даже Филимонов уже не напоминал бойцового петуха. И в ней самой за это время погасло, забылось ощущение материала, которое когда-то рождало уверенность: будет фильм, очень хороший, умный, человечный. Теперь же, перечитав сценарий, она вдруг подумала: «Фильм о хлебе, в центре которого зачем-то Филимонов и его торты? И почему меня так грели красивые лица Костина и Залесской? При чем тут красота? Разве можно сказать о хлебе, что он красив? А человек разве красив лицом?» Зоя Николаевна не раз приходила в отчаяние от своей работы, но сейчас это было нечто иное.