Римма Коваленко - Хлеб на каждый день

Что-то было в этом деревце, что-то подсказывало оно ему, предвещало, но он даже вечером, пережив бурную вторую половину дня, о нем не вспомнил. Слишком далеки были они друг от друга, маленький внук Анастасии и встретившийся ему в полдень росток клена.

Он выходил из леса, когда увидел их, Анастасию и мальчика. Они шли ему навстречу, и Серафим Петрович почувствовал, что это не соседка настигла его, а сама судьба смеется и потешается: пока жив, никуда не спрячешься, вот они, твои хвосты, тянутся за тобой, не обрубишь. Он ждал, что Анастасия из вежливости поохает над его болезнью, посочувствует, но та, похоже, явилась опять чего-то требовать.

— Хорошо тут у вас, Серафим Петрович. Тишина, лес, кормят, поят. За такой жизнью и про дом свой забыть ничего не стоит.

Опять дом. Неужели не оставила свою корыстную затею с обменом? Мальчик лет четырех шел с ней рядом, затянутый, как министр на приеме, в костюм-тройку — длинные брюки, пиджак, из-под него на груди выглядывал жилет. Это же надо так обрядить ребенка, мало того, что и так невелик в этом мире, надо еще чтобы и походил на лилипута.

— Как тебя зовут? — спросил Серафим Петрович, чтобы не отвечать на слова Анастасии.

— Джон.

Ну конечно же Джон. У Коки и у его бывшей жены сын мог быть только Джоном. Серафим Петрович догадался, что это сын беспутного Коки.

— Теперь он мне внук и сын, — сказала Анастасия. — С этим к вам и приехала, Серафим Петрович.

Надо сразу проводить разделительную черту, иначе потом утонешь в бессмысленных претензиях Анастасии.

— Почему ко мне?

Анастасия нахмурилась, к такому вопросу не была готова.

— А к кому же еще? Кому я нужна, Серафим Петрович? Мужу? Так вам известно, что это был за муж. И дочки его характер взяли. Одна я, Серафим Петрович, одна как перст.

Чем-то опасным повеяло от ее слов. Уж не догадалась ли она, что и он один как перст, не пришла ли объявить ему, что вот такие, одинокие, должны держаться друг за друга?

Черты провести не удалось, к тому же Анастасия, не обратив на нее внимания, перешагнула бы, не заметив.

— Так, значит, проснулась я позавчера, слышу звонок. Открываю, и, как только ее увидела с Джоником, все мне сразу предчувствие и сказало: решила мне сбагрить ребенка. Я, говорит, его заберу потом. Как только устроюсь на новом месте, осмотрюсь, так сразу его к себе востребую. Что мне было делать? Не пускать их в квартиру? Так они уже вошли, плечом не вытолкаешь. — Анастасия бросила взгляд на мальчика и покачала головой. — Сына родного вот так подбросить… Вы представляете, Серафим Петрович?

Видно было, что гнев у Анастасии перегорел, в голосе больше было растерянности, чем возмущения. Серафим Петрович тянул с ответом, зная, что Анастасию распалит любое его слово, и тогда уж ее не остановишь. Раскричится, отыграется на нем, выместит всю свою досаду. Не по коню, так по оглоблям.

— Хороший мальчик, — сказал он, — только зачем вы его нарядили как взрослого?

Анастасия махнула рукой, дескать, нашли о чем говорить.

— Что она ему оставила, в том и ходит. Зимнее пальтишко, говорит, я ему оттуда вышлю. Слыхали? Это он у меня, значит, зимовать будет. А откуда «оттуда» — не сказала. Только я ее, Серафим Петрович, со всесоюзным розыском найду. Где это видано, чтобы родная мать так поступала с родным ребенком?

Серафим Петрович мог бы сказать, что у ребенка есть и родной отец и в данной ситуации мальчика не подбросили, а вручили родной бабушке. Но тут он вспомнил телевизор, по которому стенала Анастасия, когда сын разводился, и промолчал. Пусть сама Анастасия говорит, чего от него хочет.

— Больше мне не к кому обратиться. Кому я нужна? Люди ведь такие: если им от меня что надо, они тут как тут, а если мне от них — никого не найдешь.

— Вы говорите определенно: чем я могу вам помочь?

Анастасия опустила глаза.

— Будьте Джонику отцом родным.

— Кем?!

Анастасия молчала. Мальчик отошел от них и стоял возле порушенной дождями клумбы, и видно было, что ни присесть ему, ни побегать в своем одеянии невозможно.

— Я серьезно болен, Анастасия Гавриловна, я перенес уникальную, наисложнейшую, не только для своего возраста, операцию. Вы думаете, о чем говорите? Как это понимать — «отцом родным»?

Анастасия еще ниже склонила голову, но он видел, что это не раскаяние за свои необдуманные слова, она молила его о помощи.

— Вы же не вечно будете по больницам и санаториям, — она глядела в землю, — домой вернетесь. Работать вам уже не надо, мальчик вам не помешает. А я и на вас и на него заработаю. Мне, Серафим Петрович, без работы нельзя. Вы же не знаете, сколько я своими руками зарабатываю.

Впервые он услышал от нее человеческие, идущие от сердца слова. И хоть несла она сущий бред, что это значит — «мальчик вам не помешает», он, что ли, будет нянчиться с мальчиком? — в ее голосе и доводах звучало что-то подлинное.

— Ничего подобного я вам обещать не могу, — сказал Серафим Петрович твердо, — и, простите меня, я устал от ваших фантазий: то какой-то бессмысленный обмен квартирами, то ребенок, которому я при живых родителях должен быть отцом…

Анастасия подняла голову. Тяжелое ее лицо не выражало ни страдания, ни возмущения. Она глядела на Серафима Петровича безучастно, но, зная Анастасию, можно было принять эту безучастность за жалость. Так оно и было, что-то жалостливое прозвучало в ее словах:

— Всю жизнь вы, Серафим Петрович, себя бережете, как какой бриллиант. И людей приучили к себе так относиться. А вы старик, и вам жить надо как простому старику. Тогда и сердце будет здоровое, лечить не надо.

Серафим Петрович не нашелся что ответить. Анастасия ударила по выздоравливающему сердцу чем-то тупым и тяжелым. Не надо с ней вступать в спор, ни к чему единому им не прийти, не договориться. Но Анастасия вроде и не нуждалась в его ответе.

— Вы с людьми деньгами расплачиваетесь, а за деньги не все можно купить. Вон Капитолина, что вас привезла, отказалась от платы. Назад ваши деньги отослала. А ведь как себя растратила.

— Вы думаете, о чем вы говорите?

— Ладненько. Я без всякого думания знаю: если человек чужих трудностей не воспринимает, то ему не бывает от этого легче. Он еще побольше тяжесть на себя наваливает.

Только к вечеру Серафим Петрович разрешил себе вспомнить этот визит. Нехорошо получилось. Надо было договориться с диетсестрой, покормить Анастасию и мальчика, часа три до санатория добирались, и обратно такой же путь. И медведей надо было показать этому… Джону. Конечно, Анастасия наговорила сверх того, что ей можно простить, но это же Анастасия. А вот то, что он на нее обиделся, повернулся и ушел, — непростительно. Только на крыльце своего корпуса он тогда оглянулся и увидел их, шагающих по красной, усыпанной кирпичной крошкой, дорожке: большую, толстую Анастасию и маленького, прямого в своем немыслимом костюме, словно картонного, мальчика.