Римма Коваленко - Хлеб на каждый день

— Это понятно. А что скажем о сроке? С какого числа у нас начнется двухсменка?

Очень многого он от него хотел! Полуянов не привык быть в роли допрашиваемого. Ответил сухо, давая понять, что вопросы Волкова ему не нравятся:

— Как реконструкция у соседей закончится, так и начнем осуществлять свои планы.

Но главный инженер продолжал наседать:

— Вы об этом сами сообщите людям?

Полуянов еле сдержался: «Каким людям? Хватит разводить демагогию! Вы не мальчик, и тут не новгородское вече».

— Скажу, скажу. Встану у проходной и буду говорить каждому, а вы ночью меня смените, потому что у нас пока еще трехсменка.

Наконец Волков понял, что директор недоволен его вопросами, больше того — раздражен. В другое время это бы его удивило, обескуражило, но сейчас он к этому отнесся спокойно. Волновало его другое: почему Полуянов безропотно и покорно относится к циркуляру, спущенному сверху? Добавочный план комбинату в связи с реконструкцией хлебозавода — это понятно. Но ведь в циркуляре не указана точная дата завершения этой реконструкции! Где уважение к предприятию, которому циркуляр поломал его собственные планы?

— Федор Прокопьевич, прежде чем брать на себя дополнительный план, надо согласовать сроки. Ведь не исключено: закончится реконструкция этого хлебозавода, и начнется перестройка какого-нибудь другого. И опять нам новый план, опять все наши благие намерения развеются, как дым, как утренний туман.

Взгляд Полуянова выражал: «Ведь все понимаешь, а тянешь жилы. Кто бы другой все это говорил, а то ведь сам недавно составлял подобные циркуляры».

— Давайте подводить черту. Александр Иванович, так что же вам больше всего непонятно?

— Мне? Это и вам непонятно. Почему мы, не посоветовавшись с коллективом, составляем на основании этого циркуляра приказ о производстве добавочного количества хлеба? Необходимость? Да. Но ведь хлеб-то будут замешивать и выпекать люди. Им ведь не все равно, что это за хлеб. Им бы нелишне знать, что это помощь соседям, добровольная помощь.

— Звучит. Правильно, — без всякого энтузиазма в голосе согласился Полуянов. — Но дело в том, что с людьми это давно уже обсуждено. Сразу же после революции, когда заводы и фабрики перешли в руки рабочих. Уже много десятилетий, Александр Иванович, действуют нормы взаимопомощи. И танцевать каждый раз от печки — только тратить время.

— Ваши бы слова да богу в уши. Но он, создавая человека, немного его недосоздал. Дело в том, Федор Прокопьевич, что генная информация не наследует морали, как и общественных привычек. Все это формируется в каждом человеке при жизни. И каждому поколению приходится заново постигать то, что хорошо усвоили предыдущие.

Полуянов внимательно посмотрел на Волкова: а ты не такой уж жизнерадостный технарь, каким кажешься. Но соглашаться с ним не спешил.

— Продолжим этот интересный разговор, Александр Иванович, как-нибудь под другое настроение. А сейчас составим с вами письмецо нашим руководящим товарищам, попробуем выжать из них конкретный срок, подпустим непонимания: каким-то образом получилось, уважаемые товарищи, что в вашем документе не указано время, на которое отодвигается переход комбината на двухсменную работу…

— Ничего «подпускать» не надо: и вы и я действительно не понимаем.

Она увидела их издали у выхода из сквера, и земля качнулась под ней. Ее сын стоял рядом с Толиком. Были они одного роста, стояли лицом друг к другу, и головы у них были одинаково откинуты назад. Зоя Николаевна поборола в себе желание подбежать к ним, растащить в стороны. Она опустилась на скамейку, не смахнув с нее желтых листьев. Миша встречается с отцом. Давно? Недавно? Мелкая дрожь колотила ее: вот и конец. Чему конец, не знала, просто конец. Они нашли друг друга, и не случайно нашли, а искали встречи — и тот, и другой. Всему этому есть только одно название: предательство. Сын предал ее. Это отцовское наследие, оно в генах, оно уже давало о себе знать. Не кого-нибудь, а ее Мишку выбрал главный инженер Костин для своих непочтенных целей. Сердце стучало от обиды и безвыходности, нечем было дышать, а сын уже шел по аллее, приближался к ней. Пройдет и не заметит, у нее сил нет шевельнуть губами, окликнуть его. Но он увидел!

— Мама?

Растерялся, по виду ее все понял. Присел на краешек скамейки. Ждал ее слов, но не дождался.

— Ну, что ты нагораживаешь?

Она уже пришла в себя, могла говорить:

— Ты мне больше не сын.

Слова ее должны были оглушить его, смять, но он даже не вздрогнул.

— Он мне не отец, ты уже не мать, и я уже не я, а какая-то круглая сирота.

— Ты просто человек без сердца. Поздно тебе объяснять, что это такое.

Он знал ее: пусть повозмущается, разрядится, потом сама же будет искать примирения. Когда человек режиссер, он и в жизни берет на себя эту роль. Терпеть не может, что какой-нибудь статист вдруг высовывается, начинает творить собственную драматургию.

— У тебя свои с ним счеты, у меня их нет.

— Счеты? Ты думаешь, что убитый наповал человек способен сводить счеты со своим убийцей?

— Мама, это уже из пьесы. В жизни люди разводятся, расходятся и остаются людьми. А ты отринула человеческое, утвердила свой эгоизм: сын мой, больше ничей. А я, кроме сына, сам по себе человек.

Есть матери, которые чувствуют отделенную от них человеческую суть своих сыновей. Зоя Николаевна к таким матерям не принадлежала.

— Это не эгоизм, — сказала она. — Ты это когда-нибудь поймешь, а может быть, и нет. Работа — величина переменчивая, она может быть и другом, и врагом, с ней можно примириться, но можно и бороться, одолевать. На каждый день неизменно остаются только любовь и дети. У меня ничего не было на каждый день, кроме тебя.

Ее отрешенные, сказанные не ему, а куда-то в пространство слова коснулись его своим смыслом, но не задели сердца. Может быть, она права, он без сердца, или оно у него круглое как мячик, от которого отскакивают собственные сомнения и чужое горе? Но тогда разве способен мячик любить, как любит он Марину? Разве может круглое сердце падать камнем куда-то вниз от восхищения человеком, который долгие годы жил словно за тяжелой завесой, не имея права выйти к нему и назваться отцом?

— Мне очень жаль, — сказал он матери, — что ты все так восприняла. Это потому, что не считаешь меня взрослым, иначе говоря, не считаешься со мной. Привыкла командовать, не терпишь возражений. Можешь не считать меня своим сыном, но мне ты — мать, а он — отец.

Поднялся и пошел от нее по аллее.

Что умеют легко делать молодые, так это уходить. Не оглядываясь назад, не унося с собой чужую боль. Она поглядела ему вслед холодными глазами: умри перед ним, но он другим не станет, обрел отца, празднует свою с ним встречу. А она, кроившая свою жизнь с припуском на сына, сшившая себе из этой выкройки модный, но все-таки строгий костюмчик деловой женщины, теперь смотрит, как сын уходит, и не может ему крикнуть вслед: «Это еще что такое? Сейчас же вернись!»