Римма Коваленко - Хлеб на каждый день

К тому времени, когда сын Миша появился с метлой под окнами его дома, Толик уже не был прежним Толиком, избегал людей, ценил покой своего одиночества. Вражда с жэком, затянувшаяся на долгие годы, стала привычной, только временами он ощущал нечто вроде мстительной радости: не можете ни выселить, ни поджечь дом, ни даже побить мои окна в знак своего справедливого возмущения. Подвал отобрали? Теперь он занимается чеканкой в квартире. Кому стало хуже: ему или соседям? Обошли с капитальным ремонтом? Он подождет, но и они подождут его квартирную плату. Там, где он работал, пенсионеры-общественники его достать не могли. В гранильной мастерской, изготовляющей, кроме всего прочего, еще и могильные надгробия, он работал на договоре, получал заказ, выполнял, но в штате не числился. Да и продукция мастерской, видимо, отпугивала пенсионеров.

Когда-то Толик мечтал о встрече с сыном. Миша вырастет, они встретятся, поговорят и поймут друг друга. Ни Зойка, ни Серафим Петрович не будут помехой. Отец и сын разберутся в своих отношениях без посредников и обвиняющих сторон. Сын поймет его и простит, хотя прощать не за что. В чем он виноват? В том, что сам был мальчиком, когда родился у него сын?

Когда узнал, что сын принят на работу в жэк дворником, расстроился. Потом увидел и понял: самолюбивый. В Зойку самолюбивый, не в него. От него сыну достались рот, походка, глаза и пальцы на руках, сжатые при ходьбе в кулаки, его пальцы. Странно смотреть на себя, юного, со стороны.

Он не сделал бы шага навстречу, если бы сын сам не пришел к нему. Не потому, что боялся навлечь на свою голову гнев Зойки, не с чем было выходить. «Здравствуй, я твой отец». И что дальше? Да и не отец он этому парню, всего лишь родитель, в том смысле, что породил, дал жизнь.

Сын пришел сам. Они предстали друг перед другом, и этому не могла помешать перепуганная их встречей невеста сына. Потом они удивлялись, что ни тот, ни другой не испытывали в те первые минуты волнения, сразу что-то родственное соединило их, настроило на приязнь и доверие. Сын с интересом разглядывал его квартиру: войдя в кухню, воскликнул: «Ух ты!» — и это «ты» закрепилось. «Ты живешь здесь один?»

Потом начались сложности. Сын скрывал от матери, что встречается с отцом. Марина пришла и заявила: «Вы должны это прекратить. Вы на это не имеете права». Он терпеливо выслушал ее сбивчивые детские претензии, старался своими ответами расположить ее к себе. Марина ему не нравилась, слишком молодая, ничего не понимающая в людях, знающая о них лишь одно: есть плохие и есть хорошие. Он в ее глазах наверняка был плохим, и она старалась оттащить от него Мишу.

Толик недаром шесть лет прожил в театре, многое из того, чему он там научился, закрепилось в нем. Он умел расслабиться и выглядеть спокойным в те минуты, когда охватывал его страх, мог глядеть с симпатией на людей, которые ему были неприятны. И еще он, когда хотел, умел придавать своим словам особую убедительность. Ровным, незаинтересованным голосом изрекал расхожую истину, и она звучала откровением. Марина не чуяла опасности, он в ее глазах был обыкновенным беглым отцом, который не имел права на дружбу и любовь своего выросшего сына. Была бы она постарше и поумней, то вела бы себя осмотрительней. Любовь, конечно, сильна, но нет такой силы, которую не смогло бы сломить слово. Толик знал это по собственному опыту. Самое ликующее чувство способно хоть на время затуманиться от чьего-то недоброго слова. Он мог бы сказать сыну: «У человека есть два в жизни заблуждения: что он будет жить вечно и что любовь тоже не умирает». А потом бы еще и еще нашлись слова, и любовь к Марине, застлавшая сейчас розовой зарей горизонт, потихоньку бы редела и таяла. Но в том-то и дело, что он кому угодно мог сказать эти слова, но сыну не мог. Девочка откровенно презирала его, унижала, а он терпел и поддакивал сыну, когда тот говорил о ней что-нибудь восторженное.

Сначала Толику казалось, что его терпеливое отношение к Марине — всего лишь плата за возможность видеться с сыном. Молодые люди никуда друг без друга, и приходится терпеть эту невесту, парировать ее глупые наскоки и при этом своим видом показывать сыну, что его выбор прекрасен. Может быть, он такой кротостью искупал вину перед Мишей? Нет, что-то в этом было другое.

Объяснение пришло, когда в одну из суббот они втроем отправились на выставку. Это была ежегодная осенняя выставка молодых художников, нарядная и жалкая одновременно. Одни картины пылали красками, в другие надо было вглядываться, чтобы в сером омуте размытых линий разглядеть сюжет.

Народ толпился возле большой картины, занимающей всю стену, на которой были изображены два самолета. Они висели, не парили над облаками, а секли голубое пространство на большой скорости. По мере приближения к картине облака каким-то образом теряли свою мягкость и превращались в заиндевевшие хрупкие деревья, а самолеты становились летящими людьми.

— Как здорово, — сказала Марина, — надо запомнить фамилию художника.

— Я его знаю, — откликнулся Толик, — могу познакомить. Он здесь.

— Не надо, — Марина продолжала каждое его слово встречать в штыки, — у художника и без нас достаточно знакомых. И вообще ненавижу, когда лезут к талантливым людям. Как ужи к солнцу.

С «ужами» она переборщила, это даже Миша заметил и, чтобы замять неловкость, предложил:

— Пошли в кафе, выпьем по чашечке кофе.

Кафе находилось в этом же здании, на втором этаже. Там праздновали открытие выставки молодые художники. Было шумно, дымно, в кафе разрешалось курить. Толик прошел к буфету и принес три чашечки кофе и три пирожных и с недоумением проводил взглядом Мишу, когда тот поднялся и тоже пошел к буфету. Сын вернулся оттуда с бутылкой вина, не Миша, не молодой человек, год назад закончивший школу и сейчас работающий не бог весть на какой замечательной работе, но работающий, стало быть, и имеющий право выпить рюмку-другую, а его сын. Сейчас сын разольет вино по стаканам, выпьет, глаза подернутся теплой шальной пленкой, на губах проступит чужая, не его улыбка… Нет, он не хочет видеть своего сына пьющим. Он ему нравится такой, какой есть, и если сыну хочется выпить, то это уж без него.

— Я пойду, — сказал он Мише и Марине, — извините меня. Оказывается, не могу пить вино со своими детьми.

— Анатолий Лукьянович, — Марина остановила его, — но вино уже взято, что нам с ним делать?

— Оставьте на столе или подарите художнику, с которым не захотели знакомиться, вон он сидит у окна в зеленом свитере…

Они торжественно подарили бутылку Толику и, пока шли вместе по улице, смеялись и дурачились.

— Как он у нас бутылочку перехватил, а, Миша?

— А он знал, как ее из нас вытянуть, вино ведь марочное, да еще с наценкой в буфете.