Римма Коваленко - Хлеб на каждый день

— Анатолий Лукьянович, может быть, вы из какой-нибудь секты?

— Признавайся…

Миша словно споткнулся на следующем слове, и у Толика перехватило дыхание, сын мог вполне с разбегу сказать: «Признавайся, папа». Но он остановился и никогда уже не произнесет это слово, как и Толик никогда вслух не назовет его сыном…

Перед сном, когда свет был погашен, а в окна забарабанил, подхваченный порывами ветра, дождь, Толик вдруг понял, почему терпит Марину, почему отказался с ними пить вино. Если бы на жизненном пути сына сейчас встретилась самая совершенная девушка, он бы загородил ее собой и сказал бы сыну: «Береги то, что у тебя есть, будь верным Марине». А если бы сына увлекли с собой в свой заманчивый путь художники-монументалисты, он вырос бы между ними скалой: «Иди своей дорогой. Будь дворником, грузчиком, разнорабочим, только самим собой».

Может быть, та жизнь, которую мы навязываем своим детям, и есть единственно правильная и счастливая? Если ты сам пьешь, но содрогаешься от мысли, что может пить твой сын, значит, пить плохо. Если тебя чарует чья-то юность, свежесть, но ты б не хотел, чтобы и сын твой так же замирал и улетал с родного порога к сияющему цветку, то и твоя очарованность доброго слова не стоит.

Толик не мог протянуть стакан сыну, чокнуться и выпить. И Марину, враждебную к нему, снизить в глазах сына не мог.

Теперь он знал почему.

Поездка в Болгарию словно поделила пополам жизнь Семена Владимировича Доли. В прежней жизни, как ему теперь казалось, были одни беспокойства: на работе и дома. Цех шатало и корежило, дома вечное ожидание вспышки болезни у матери. Как только она начинала собирать со стола крошки в полотняный мешочек, Семен Владимирович с тревогой открывал по утрам почтовый ящик, искал между газетами повестку из милиции. Когда повестка приходила, Семен Владимирович шел в милицию и писал объяснение, что мать его больна, довесочки в магазине выпрашивает не оттого, что дома есть нечего, а что это начало приступа, которые случаются с ней крайне редко, он уже обратился к врачам, и так далее. Все эти тревоги, включая событие, закончившееся вытрезвителем и его смелой речью в кабинете директора, не выбивали Семена Владимировича из привычной колеи. Кроме происшествия в шашлычной, это были знакомые тревоги, он боролся с ними как мог и в отчаяние не приходил.

Встреча с Алисой в Болгарии, если не бояться сказочного сравнения, была живой водой, в которую он, уставший, в годах человек, погрузился и вынырнул бодрым и молодым. Он еще не знал, как схватит его за сердце Алиса, какое отчаяние нападет на него спустя время после их новой разлуки, все это пришло потом, а тогда он вернулся похудевший и внешне помолодевший, вылез из такси возле своей калитки и словно впервые увидел свой дом, нелепый и прекрасный одновременно, с мягким электрическим светом внутри, с двумя родными существами, такими разными, так накрепко, навсегда припаянными к нему. Надел в коридоре новый плащ на цигейковой подстежке и предстал перед ними.

Ирка сразу заметила обновку, кинулась к нему, сжала молодыми руками и отскочила.

— Бабуля! Его там подменили! Выдали обратно какой-то сухарик, какой-то обмылочек. Тебя что, там не кормили?

Он был счастлив, что они живы-здоровы, веселы и радуются его возвращению. Ирка открыла чемоданы, заставила бабку натянуть на себя привезенную вязаную кофту, сама влезла в новый плащ Семена Владимировича.

— Здесь подрежем, здесь уберем. Пуговицы, конечно, перешьем. Папа, попрощайся с плащиком.

Он забрал у нее плащ. Еще чего придумала!

Мать тут же отчитала Ирку:

— Плащ ей приглянулся. Все с отца готова содрать.

— Я?! — возмутилась дочь. — Да я хоть что-нибудь когда-нибудь с него сдирала? Кто ему свитер в прошлом году связал?

Это был их домашний, совсем не сварливый разговор. Просто Ирка, когда была дома, всегда вносила ноту задиристости. Когда сели за стол, Ирка спросила:

— А теперь без утайки, как на духу: в кого там влюбился?

Мать засмеялась: ох уж эти нынешние внучки! А он покраснел.

— Я там во всех влюбился. Какие-то особенные люди!

— Бабуля, я умру от него!

Они ели горячий пирог с рыбой. Семен Владимирович взглянул на дочь и поперхнулся: всегда была рыжая, синеглазая, симпатичная, а сейчас — неужели это только его родительский глаз видит — невозможная красавица: в волосах искры золотые вспыхивают, лицо белое, попрятались до весны веснушки. Породистая выросла девка и лицом и статью, вот только язык как помело.

— И люди там как люди, не особенные, — говорила Ирка, — никогда не надо идеализировать хозяев, если ты у них в гостях. Всего у них хватает, как и у нас. Живут — значит, ничто человеческое их не обходит: и радость и горе.

Ну просто как будто она там была, а не он.

— А я не идеализирую. Я говорю о том, что лично видел.

Он думал, что пройдут дни и уляжется в нем встреча с Алисой, забыть не забудется, но отойдет в сторону, потому что нельзя же так жить, с утра до вечера думая о ней. Больше других пугала его своими догадками Ирка. На работе заметили, что он повеселел, помолодел, но никаких намеков, что, мол, влюбился, никто себе позволить не мог. Да и никому это в голову не приходило. А в Иркину влетело: что ни слово, то намек. Купила ему к ноябрьским праздникам в подарок рубашку.

— Цени! Всю стипендию всадила.

На вес рубашка как перышко, синтетика, но лучшего качества, бледно-сиреневая, с тоненькой «молнией», с двумя накладными карманами. Будь у него в молодости такая рубашка, вся жизнь сложилась бы по-другому. Не только из-за роста своего водил он Алису по лесам и окрестностям, не бывал с ней на людях. Вспомнишь тот пиджачок, а под ним выношенную гимнастерку, и сердце сожмется. А он был самолюбивый, стеснялся бедности. Вот и срубил себе дерево по плечу — Настю, соседку через два дома по улице.

Искать виноватого, так найдешь его и в людях, и в чем угодно. Даже рубашка виновата.

— Папа, ну что ты время теряешь? — сказала Ирка. — Возьми отпуск и кати к ней.

Он похолодел.

— К кому?

Ирка пощадила его.

— Это я так, шутка. Поезжай к морю, там еще тепло. На базаре виноград. Встанешь под пальму, сфотографируешься.

Она болтала, а у него сердце оборвалось, дышать стало нечем: поеду, а что такого? Сяду в поезд и поеду. Он так разволновался, что не спал всю ночь, представляя, как приедет в город, в котором живет Алиса.

Теперь уже воспоминания о поездке в Болгарию вытеснило будущее: поеду, поеду! Купил портфель, с ним спокойнее. Идет человек по чужому городу с портфелем, и никому в голову не придет, что он приезжий.

Неожиданно произошла заминка на комбинате. Директор ни в какую не хотел отпускать: только наладилась работа цеха, надо закреплять достигнутое. Цеху надо, а ему не надо. Видимо, Полуянов все же понял: причина серьезная, никогда начальник сухарного цеха так жалобно для себя ничего не просил. Дал неделю. Хороший срок. Семен Владимирович сказал дома, что едет в командировку.