Римма Коваленко - Хлеб на каждый день

— Возможно, они бы решили, что это иная литературная отрасль, ими не освоенная. Думаю, они не взялись бы за такой сценарий.

— Вот видишь: кто гений, тот не взялся бы, а кто не гений, тот берется и гробит дело. Я же убежден, и тут меня никто не собьет, что на производственную тему может писать только тот, кто это производство изнутри знает.

— И Полуянов может?

— Полуянов не может. И Доля не может, и даже честолюбивый Филимонов не может. Знаешь почему? Не испытывают потребности, это вне сферы их жизненных желаний.

Тина Петровна, поддержанная непредвзятым мнением десятиклассницы Тарасенковой, не сдавалась. Муж в своем стремлении все одолевать забрел куда-то не туда.

— Ты же образованный человек, — сказала она ему с грустью, — ты не можешь не знать, что такие жизненные желания часто возникают у людей неодаренных, не готовых для литературного дела, малообразованных. Но они очень желают и много пишут. Это называется графоманией.

Вот тут уж она переборщила.

— Я талантлив, — сказал Александр Иванович, — ты вынудила меня заявить об этом. Если ты думаешь иначе, то это еще не приговор в последней инстанции. Критики тоже бывают графоманами, хоронили Пушкина в расцвете творчества. Чехова приписывали к певцам серых будней.

Будь он ее учеником, Тина Петровна порадовалась бы, она любила бурных спорщиков, открывателей даже давно открытых материков. Но это был ее муж, человек, решающий технические задачи, к которым она, как всякий гуманитарий, относилась с уважением. И то, что муж с решимостью изобретателя — умереть, но сконструировать новую машину — взялся сочинить сценарий, ее угнетало.

Раньше их споры были спорами друзей, сейчас же сценарий навис над ними предтечей разлада. Тина глядела на мужа как на своенравного ребенка, но не было в этом взгляде материнского прощения: хуже всего будет, если и к провалу своего сценария он отнесется так же бодро, скажет, что его не поняли, не оценили, такое, мол, не раз бывало с авторами подлинно новых произведений. Почему это будет «хуже всего», Тина не знала и со страхом ждала приговора незнакомой ей Зои Николаевны.

Ехать не хотелось, но надо было. Не просто отодвинулось в прошлое, а провалилось в какое-то небытие их знакомство, выступление Серафима Петровича на юбилее Победы, поход на футбольный матч, с которого Полуянов ушел, не дождавшись неожиданного конечного результата. И желание подружиться с почтенным образованным стариком теперь казалось последним всплеском уходящей молодости. Известие, что будущий зять — внук Серафима Петровича, неродной, но больше по значимости, чем иные родные, застало Федора Прокопьевича врасплох. Вот так живешь себе, живешь, решаешь сложную задачу, что делать с собой, а тут откуда ни возьмись хоровод новых родственников, и каждого не обойдешь, не объедешь, изволь общаться и если не всерьез дружить, то, как однажды обидно сказала дрожжевар тетя Вера, «поддруживать».

Марина и Миша хотели поехать с ним, но он их отверг.

— В другой раз.

Приглушал страхи жены, старался убедить ее, что ничего невероятного с их дочерью не происходит, но с молодыми был хмур и строг. К тому же не забылась, сидела в нем иголкой история Гуськова в бригаде Колесникова, поговорить об этом с парнем не удалось, и Федор Прокопьевич держал себя от него да и от Марины на отдалении.

В санаторий, где все еще жил Серафим Петрович, Полуянов поехал в воскресенье. Уходя из дома, поссорился с Викой, которая в последнюю минуту воспылала желанием сопровождать его.

— Ты одичал, — сказала жена, — ты сам на себя перестал быть похож. Сядь в электричке поближе к окошку, подумай о себе, разберись, что с тобой происходит.

Он не спросил, почему «поближе к окошку», но, войдя в вагон, огорчился, что все места у окошек заняты, перешел в следующий вагон и там устроился у приспущенной рамы. За окошком тянулась ровной посадкой еловая гряда. Зелень елок больше говорила об ушедшем лете, чем желтая листва на макушках деревьев. Елки были какие-то смирные, потемневшие, приготовившиеся к зиме. Такой вот год: жаркая весна и ранняя осень.

Если бы знала Вика, как покорно он взялся выполнять ее совет. Сел у окошка и стал разбираться, с чего это он «одичал». При чем здесь «одичал»? Вика с этой свадьбой всю свою доброту растеряла. Скорей, наоборот, приручился, ввинтился во что-то не свое, дышать нечем, но крепко сижу. И дома ввинчен: еда на столе, постель, телевизор. Дочка выросла, жениха привела. Вика руки заламывает: Федор, Федор, а Федор, как дерево, выскочившее вперед на опушке, думает, что с него начинается лес, и не видит, что за ним сзади. Не по плечу комбинат? Задавили новые заботы? А когда не давило? Ему комбинат по плечу. Но, кроме плеча, есть и еще что-то. Не по душе стала работа, вот так будет правильней. Не по душе сухари, кондитерский цех, и Волков тоже ему не по душе. Вот так-то: жили, жили, план давали, о душе вспомнили. Может, он свое призвание нашел, да только не в том месте? Может, не в городе, на большом комбинате, ему место печь хлеб, а где-нибудь на плаву или в тайге? Вика тогда наломала дров, когда повезла его к бабке Анфисе. Он только теперь понял, куда ездил, на какой своей земле побывал. Может, душа и страдает по ней? Марину вырастили, долг свой родительский выполнили. Оставить бы молодым квартиру, а самим на новое место, в новую жизнь? Вдвоем, как когда-то. Она не поедет? Это не вопрос. В молодости полюбила и еще раз полюбит, никуда не денется, поедет. Он поежился: это что еще такое — «еще раз полюбит»? Получается, что кончилась у них с Викой любовь? Когда? И главное, зачем? Долго и дружно жили и вот дожились до пустоты? Может, как раз в этом причина — опустела душа и вместе с любовью к жене ушел интерес к жизни?

Федор Прокопьевич вспомнил, как совсем еще недавно шел на работу по-мальчишески легкий, не чувствуя возраста своего, а одну только радость от приближающегося рабочего дня. Заходил в булочную, вдыхал запах свежего хлеба, новая красотка кассирша даже подумала, что он повадился ходить из-за нее. В кабинете своем появлялся за час до начала рабочего дня, сердился на отличника Филимонова, удивлялся наивности Анечки Залесской — кругом равнодушие, надо покончить с равнодушием! И Костина, видя его насквозь, все-таки любил поначалу за то, что рядом были в общей веселой упряжке.

Может быть, он заболел? Бывают же такие болезни, которые подспудно точат организм, а потом в несколько дней сжигают человека. Если это так, то очень обидно. Он не пойдет к врачам бороться за свою жизнь, продлевать ее — не его удел, к тому же, если что-то серьезное, никакие врачи не помогут. Тут уж точка, амба, приехали. Он был уверен, что вылечить, спасти операцией можно кого угодно, даже такого старого, как Серафим Петрович, но только не его. Если он маленьким, без отца и фактически без матери, выстоял в тайге, где дожди его били, клещи впивались, где крепких мужиков, бывало, трясло в малярии, загоняло и в иную хворь, если уж он там выжил, какие таблетки, какие лекарства спасут его сейчас, если действительно схватит какая-нибудь серьезная болячка?..