Римма Коваленко - Хлеб на каждый день

К нему бы, возможно, не пришли такие мысли, если бы не ехал он сейчас к больному человеку. Чудеса жизни! Во сне не приснится — Серафим Петрович его родственник! И Гуськов этот Миша теперь ему вроде сына. Потом внук появится или внучка. Не готов он к этому, ох не готов.

Вспомнился разговор с Серафимом Петровичем о воспоминаниях, которые мало обучают, о борьбе за наше «общее хорошо», что только эта борьба способна сделать человека по-настоящему счастливым. «Человек должен жить долго и хорошо». Звучит. Но даже жить просто долго — каких это стоит трудов. Он боялся встречи с Серафимом Петровичем. Когда они познакомились, старик бодрился, наскакивал, размахивал руками на футбольном матче, но и тогда уже был ветхим. А сейчас, после операции, как с ним говорить, о чем? Никуда не денешься, старость — обуза, и для того, кого она сковала, и для окружающих. И тяжело то милосердие, которое она к себе вызывает.

Федор Прокопьевич не ошибся в своих предчувствиях. Старик сошел к нему по лестнице такой слабый и хрупкий, что будь Полуянов ему даже чужим, незнакомым, и то бы проникся сочувствием. Глаза Серафима Петровича утонули в омуте морщин, от густой шевелюры осталось легкое белое облачко. Серафим Петрович не улыбался, как положено в таком случае, видимо, все его душевные и физические силы были притянуты к бегущим вниз ступеням. Можно было подняться к нему, протянуть руку, помочь, но Полуянов не посмел, стоял внизу лестницы и ждал.

— Меня предупредили, что вы приедете, — сказал Серафим Петрович, взглядом отыскивая место, где им лучше всего было бы присесть для разговора.

В вестибюле, возле стеклянной стены и рядом с лестницей, в сумраке, который словно бы источала серая мраморная облицовка, уютно раскинулись столики, низкие кресла, диванчики. Вестибюль был пуст, и они медленно прошествовали к самому дальнему столику у стеклянной стены. За стеклом бил единственной струей фонтан, и струя, переливаясь под низким осенним солнцем, воплощала в себе какую-то бессмысленную силу, красоту и беззаботность. Федор Прокопьевич почувствовал, что старик отбывает повинность, встреча его не обрадовала, и ничего он от нее не ждет.

— Как вы себя чувствуете? — Без этого вопроса немыслимо было начинать разговор.

— Да, да, — Серафим Петрович оживился. — А то сидим и молчим. Как я себя чувствую… Я себя чувствую странно, как человек, которого вернули к жизни и при этом забрали все, что у него было. Можете себе представить такое чувство, состояние?

— Могу, — ответил Полуянов, он и в самом деле хорошо понимал старика, ему даже на миг показалось, что это и его состояние: жив, живой, а все, что держал в руках, вдруг выскользнуло.

— Тогда, может быть, объясните, отчего это? Куда оно все подевалось, то, что принадлежало?

— Надо знать, что именно принадлежало, тогда уж можно решить — куда?

Старик улыбнулся, покачал головой.

— Если бы это знать, я бы сам разобрался. Нет радости от жизни, дорогой Федор Прокопьевич. Нет даже тревоги. Есть вот эта лестница, по которой я к вам спустился. Полезная лестница: если не спешить, осторожно, она тренирует ослабшее сердце. Есть тропинки в лесу: если тоже не спешить, они очень полезны. Есть кровать, есть тарелки с едой. Я не привык к этой жизни, к ней привыкнуть нельзя, но не спешу отсюда. Потому что нигде, ничего у меня нет.

Федор Прокопьевич не мог ему сказать, что у старика за стенами санатория много всего осталось. И там происходят разные события: намечается свадьба; комбинат, которому они, бывший и нынешний директор, не чужие, собирается сыграть главную роль в телевизионном фильме. Это, так сказать, их общие события, но есть еще и личные, у каждого свои. Но что-то мешало ему это сказать, какой-то собственный корыстный интерес. Старик сам должен найти ответ, и тогда этот ответ будет ответом и на его, Полуянова, жизненный вопрос.

— Не хотите мне отвечать, не верите в силу доброго слова, в утешение? — спросил Серафим Петрович. — Напрасно. Могли бы сказать что-нибудь утешительное, вроде того, что никто не знает своего последнего часа, сколько кому жить, — ни молодой, ни старый, и в этом таинстве природы мы все равны. И надо жить, пока живется, думать о живом. Так?

— Так, — согласился Федор Прокопьевич, — но ведь разговор у нас не о смерти, а о жизни, которая куда-то подевалась.

И тут старик задал коварный вопрос:

— А если ее не было?

Вон куда его завело.

— Жизни не было? Это вы чересчур, Серафим Петрович, это несправедливо. Была жизнь и есть, ее ни словами, ни настроением не перечеркнешь. Я плохой утешитель, я сам сейчас на таком перепутье, концов не найду. Сила еще есть, на здоровье не жалуюсь, но что-то внутри как оборвалось, какой-то упадок душевных сил.

Серафим Петрович молчал. Смотрел на струю фонтана за стеклом и чего-то ждал. Когда молчание затянулось, Полуянов решил, что старик устал от собственного копания в себе, а тут еще он со своими настроениями, и перевел разговор на Марину и Мишу: вот ведь как бывает, жених и невеста, и мы уже с вами будем связаны не только комбинатом, но и родственными узами.

— Нет, нет, — перебил его Серафим Петрович, — об этом потом. Давайте сначала разберемся с вами. Сколько вам лет?

— Сорок шесть.

— Хорошие годы. И трудные. Переходный возраст. Не улыбайтесь. До этого времени человек плывет по жизни, даже когда сурово живет, не щадит себя, добивается чего-то, все равно плывет. А в сорок пять вылезает на берег, оглядывается, что же он переплыл — речку, ручей или бурный океан? Вы не довольны прожитой жизнью?

— Доволен.

— Не знаете своей дороги дальше?

— Знаю, но не решаюсь на нее ступить.

— Это стоит обсудить, — голос Серафима Петровича зазвучал требовательно и в то же время мягко, как у опытного следователя. Он подался вперед, и глаза, утонувшие в морщинах, загорелись прежней зоркостью.

Полуянов не понял, с чего таким интересом вдруг проникся к нему старик, но обрадовался, что тот готов его слушать, и стал рассказывать. О комбинате, который трясет в последнее время от перестроек; о хлебе, которого вдруг стало слишком много на полках магазинов даже в неурожайные годы; о главном инженере, самоуверенном, жизнерадостном человеке, рядом с которым ему трудно дышать. Полуянов говорил и в то же время как бы слушал себя со стороны, удивляясь, как складно у него все это выговаривается, как достойно и внушительно выглядят его беды.

— Я люблю свое дело и знаю его, — говорил он. — Это хлеб. Но в последние годы он уходит не только от меня. Он и в жизни, может быть, вы заметили, стал уже чем-то таким привычным, что и благодарить его, а тем более восхищаться как бы незачем. Пока его сеют, растят, убирают зерно — еще воздают должное, но, как только наступает самая торжественная стадия, зерно становится мукой, а мука — хлебом, тут и смолкает музыка. А кто он такой, хлеб? Мука, вода, соль. Замешивайте, выпекайте. Кто вам не дает? Но посчитайте, много ли прибыли с него?