Римма Коваленко - Хлеб на каждый день

— Я сын его, я ему нужен, — говорил Миша. — Я не могу понять, почему нельзя мне было подходить к нему.

— Потому что ты только мой сын. И тебе выбирать не из чего, у тебя не было и нет отца. Ценой предательства человек может приобрести только горе, позор и раскаяние.

— Мама, давай выбросим из нашего разговора слово «предательство», давай назовем это ошибкой, глупостью, неблагодарностью.

— Кто-то бросает свою семью по глупости, совершает ошибку, кто-то, возможно, совершает благое дело, но с твоей матерью случилось иное — твой отец меня предал. И тебе, если ты этого не можешь понять, все равно предстоит выбрать: меня или его.

— Тебя, — сказал сын, — и давай больше не будем об этом. Мне жаль, что это так тебя задело. Когда у человека на каждый день остается только сын, то этому сыну не позавидуешь.

— Так сложилась моя жизнь.

— Тебе кажется, что я у тебя одно-единственное, ты так привыкла думать. У тебя еще и работа. Ты любишь ее не меньше меня. Любишь деда. Извини меня, но мне кажется, что ты любишь до сих пор… моего отца.

И тогда она оборвала его, поставила на место:

— Замолчи! Ни слова больше!

Он понял, что барьеры между ними неодолимы, она всегда будет матерью, и всегда за ней останется последнее слово, хотя бы такое, бессильное в своей властности, как «замолчи».

Зоя Николаевна, раскаиваясь, что не сумела до конца вытерпеть жестокость суждений сына, согласилась с ним: дети — это не единственное оправдание жизни. И кроме них есть у человека немало радостей и хлопот на каждый день. И, так как работа была ее единственной прочной опорой в жизни, все эти мысли-ощущения повернулись к сценарию. Зачем она кружит вокруг хлеба, как в детском хороводе: «Каравай, каравай, кого любишь — выбирай»? Хлеб не выбирает, он давно всех выбрал. Объяснять его, кто он такой, незачем. Надо объяснять людей. Она расскажет в сценарии об ином хлебе, который, как и насущный, дан человеку на каждый день, — о работе, о любви, о детях. И тогда все свяжется, обретет смысл, ответит на вопрос — зачем снимался фильм?

За окном уже светало, когда сын вошел к ней в комнату.

— Ты не спишь, и я из-за тебя не сплю.

— Я работаю.

— А мне уже пора собираться на работу. Ты почему-то ни разу не спросила, доволен ли я своей работой.

— Я специально не спрашивала, мне хотелось думать, что тебя «занесло», что ты пошел туда из самолюбия, из гордости. Решил испытать себя, побороть в себе что-то. Гордость — она паче унижения.

— А такое тебе не пришло на ум, что сын твой человек расчетливый? Рассчитал свою жизнь на несколько десятилетий вперед?

— Интересно. И что же там получилось в итоге?

— Хочу стать поваром. Варить борщи и свою жизнь где-нибудь в районе вечной мерзлоты. Хочу, чтобы у нас с Маринкой было много детей. А дворник — это мой ближайший расчет, чтобы не так трудна была армия.

Все это вполне могло быть рассчитано у кого угодно, только не у ее Миши.

— Чтобы стать хорошим поваром, тоже надо учиться, — сказала Зоя Николаевна, — это посложней, чем орудовать метлой.

Ей надо бы остановиться, но бессонная ночь, обида на сына, который отделялся от нее и отдалялся, толкали вперед.

— Некоторые задачи не решаются, а подгоняются к ответу. Так и ты подогнал свою дворницкую работу к армии, нашел своей метле не только оправдание, но и высокую цель.

Ничего особенного к тому, что было сказано вечером, она не добавила, Миша давно должен был привыкнуть к ее резким суждениям. С чего же он сейчас так перевернулся? Зоя Николаевна глянула на сына и испугалась: дрожащие губы, слезы на глазах.

— Ты всегда была бездушной! Ты никогда не любила меня! Ты только муштровала! Ты никогда обо мне ничего не знала!

Он убежал в свою комнату, вернулся и бросил перед ней белый потертый конверт.

— Читай! Читай! Ничего ты обо мне не знаешь!

Она вытащила листок из конверта и услышала, как за спиной в коридоре хлопнула входная дверь.

Зоя Николаевна весь день была под впечатлением случившегося. Возмущенный голос сына, строчки в письме, извещавшие, что ее Миша был принят в архитектурный институт и отчислен потому, что не явился на занятия, заслонили перед ней реальные события рабочего дня. Ее вызвал главный редактор, расспрашивал, в каком состоянии сценарий, когда она закончит режиссерскую разработку и представит на обсуждение, а у нее не было сил и слов ответить, что все прежние варианты сценария не годятся, что она взялась за него заново и совсем недавно, минувшей ночью, что закончит его быстро.

— Вам надо торопиться, — главный редактор улыбался, — у вас появился конкурент, довольно неожиданный автор. Вот его труд, прошу познакомиться.

Зоя Николаевна взяла рукопись, прочитала имя автора — Волков — и вздохнула.

— Я знаю об этом сценарии, автор действительно любопытный.

— Рукопись пришла на ваше имя, — сказала главный редактор, — но в отделе писем решили не будоражить вас, поскольку вы работаете над этим же материалом, и принесли мне.

Она не стала спрашивать, прочитал ли он сценарий и каково его мнение. Главный редактор берег то ли свой покой, то ли чужие самолюбия, никогда первым не высказывал своего мнения.

— Я прочитаю, — сказала она и, не дожидаясь вопроса — что это сегодня с вами? — вышла из кабинета.

Но от других увернуться не могла. «Зойка, что с тобой сегодня?», «Зоечка, вы сегодня на себя не похожи». Она пыталась улыбнуться: «Давление, наверное». Старалась взять себя в руки: «Ну, поссорились. Ну, я не права. Жизнь ведь на этом не кончилась. Помиримся». Но ничего не помогало. Кончилось тем, что помощник режиссера, строгая женщина, взяла ее за руку, привела в комнату, где причесывались дикторы, и подвела к зеркалу.

— Узнаешь эту утопленницу?

Она взбила Зое Николаевне феном волосы, положила тон на щеки и приказала:

— Перестань глядеть в одну точку.

Помощницу режиссера сам бог ей послал. Ведь надо было такому случиться, что именно в этот день, когда она сама на себя не была похожа, человек, обидевший ее вопросом о любви с первого взгляда, решил с ней встретиться. Она пересекала двор, уходя с работы, когда увидела его через прутья чугунной ограды. Горюхин стоял у проходной будки. Первый порыв был не встречаться, повернуть назад, переждать, когда он уйдет. Но он уже увидел ее. Стоял, как мастодонт, толстый, разгневанный упорством дежурной у ворот.

— Я ей показываю свой документ, а она: «На вас должен быть заявлен пропуск».

— Здравствуйте, — сказала ему Зоя Николаевна. — Неправильно в присутствии человека говорить о нем «ей», «она».

Горюхин вскинул на нее глаза, и в них появилось умиротворение.

— Я вас ждал.

Если бы это был обычный день, не смятый ее утренней виной, она бы ответила: «И дождались. Я вас слушаю». Но сейчас она ему сказала иное: