Римма Коваленко - Хлеб на каждый день

— Она известна, — ответил Волков, — и в письменном виде представлена вам, и на каждой планерке докладывается руководству комбината. А для того чтобы вам были известны все перипетии реорганизации, нам с вами, Федор Прокопьевич, надо тоже дружить. Но не получается. С Филимоновым получилось, а с вами нет.

Полуянов нашел мужество для короткого вопроса:

— Почему?

Александр Иванович начал издалека:

— Что вы чувствуете, Федор Прокопьевич, когда встречаетесь в печати и в других выступлениях с такими обвинительными словами: «Виновата общественность»?

— Чувствую то, что, наверное, все чувствуют. — В голосе директора зазвучало недовольство. — Виновата — значит, виновата.

— А я, например, всегда чувствовал расплывчатость этого обвинения. Я как частичка общественности вину на себя брать не желал. И даже однажды написал в редакцию одной газеты, которая в судебном очерке обвинила меня вместе со всей общественностью и даже задала конкретный вопрос: где мы были, куда смотрели, почему не предотвратили преступление? Я написал, где была общественность в то время, когда молодые люди собирались в подвале и готовили преступление: сидела за учебниками или в кино, убирала квартиры, укладывала спать детей, а днем общественность была на работе. Отправил я это письмо в редакцию и получил ответ: благодарим, примем ваше мнение к сведению. Поблагодарили, значит, меня, а я стал думать…

Федор Прокопьевич отодвинул рукав свитера, посмотрел на часы.

— И вот что придумал, — продолжал между тем Волков. — Заявление «виновата общественность» надо конкретизировать, иначе виноватая общественность так привыкнет к своей несуществующей вине, что и на подлинную не будет реагировать. Мы решили с Филимоновым снять вину с ремонтной службы и возложить ее на себя. Не расплывчато — ремонтники виноваты, а конкретно — начальник цеха и главный инженер.

— Туманно все равно, — сказал Полуянов, — но в общих чертах понятно.

Они обсудили план объединения кондитерского цеха с картонажной мастерской. Без споров, хмуро, и тут же расстались. Волков вышел из кабинета молча, без обычных своих словечек, и Полуянов ничего не сказал ему примиряющего: мол, Александр Иванович, дорогой, милый, мы здесь с вами хлеб печем, а не человечество исправляем.

Что-то в последние дни окончательно оторвало Волкова от директора. Словно взошел он на ринг и вместо такого же, как сам, боксера вступил в бой с человеком-подушкой. Ни один удар не достигает его, и если даже, вопреки правилам, схватить его и подбросить до потолка, то он и тогда убережется, перевернется в воздухе и, как кот, приземлится на четыре лапы.

Александру Ивановичу показалось, что он постиг механизм Полуянова. Не характер, а именно механизм. Полуянов был заведен на какую-то ограниченную высоту и мягкое приземление. Возвел в идеал отлаженную работу и больше всего на свете боится перестроек. Его мечта: все работают как часы, без побед, но и без поражений.

Постигая машины, Волков все меньше и меньше доверял им. Вот они-то и только они должны были работать как часы, не вытягивая соков из людей, не издеваясь над ними. Когда-то, еще будучи студентом, он мечтал создавать такие машины — с беспредельным ресурсом рабочих часов, требующие лишь в чрезвычайных случаях ремонтной помощи. Но тогда он не знал, что даже научная, конструкторская часть создания таких машин — это путь борьбы, и не был готов вступить на него. Тогда он думал, что прекрасная идея сама способна всех сделать единомышленниками. Теперь он знал, что «нет» говорят не враги, не противники нового, а такие вот честные, добросовестные Полуяновы, которым неохота бороться, а охота пожить на завоеванном плацдарме. Не у тихой речки отдохнуть, а спокойно работать, без всяких перемен. Понять можно, но оправдывать накладно. Потому что если бы все работали как часы, то самих бы часов не существовало. Или до сих пор пользовались бы песочными. Нет и не будет того счастливца, который, достигнув всего самого нового-перенового, сможет работать без реконструкций, реорганизаций, внедрений, борьбы. Как часы работают часы, а люди работают как люди, — мечтая, отчаиваясь, заглядывая вперед.

Филимонова на второй день после их разговора он пригласил в кафе. Пришел к концу смены в цех, издали увидел озабоченное лицо Евгения Юрьевича. Он волновался, размахивал короткими ручками, доказывая что-то одному из ремонтников. Тот стоял, повесив голову, так что начальник цеха видел только его макушку.

Суетится Филимонов, старается. На людях: я вам даю план! Наедине же с собой: а что делать с этими горе-ремонтниками?..

Волков не сомневался, что Филимонов осуждает себя за свои беззаконные перестановки в цехе. Конечно, и оправдывает себя: выхода нет. Но осуждение от этого не исчезает.

Он решил, что пойдут они сейчас с Филимоновым в кафе, сядут за столик: «Нам, Евгений Юрьевич, еще вместе работать и работать, давайте познакомимся всесторонне. Естественно, за свои нарушения ответить вам придется, тут сглаживать ничего не будем. Но неприятности пройдут, а мы с вами останемся…»

Филимонов увидел его и поспешил навстречу.

— Евгений Юрьевич, мы с вами крупные специалисты в своем деле, нам коньячку здесь никто не поднесет, — начал Волков и тут же запнулся: что это я, зачем про коньячок? — Это я про то, Евгений Юрьевич, что хочу пригласить вас после работы в кафе. Посидим за бутылкой сухого вина, поговорим. Как вы на это смотрите?

С таким же успехом главный инженер мог бы предложить Филимонову ограбить магазин или поджечь дом. Евгений Юрьевич испуганно повел глазами по сторонам. Нет, никто не слышал.

— Я не пью, — наконец выдавил он из себя. — Никогда, нигде.

— Тогда, может быть, в парк? Походим, подышим воздухом, ну и опять же поговорим?

Филимонов насупился, слишком неожиданным было все это, трудно поверить, что без подвоха.

— После работы мне надо в детский сад. За мальчиками. Жена в командировке…

Александр Иванович хотел спросить, кем работает его жена и сколько у них детей, но спрашивать было неловко: Филимонов подробно ответит, подробно и бесцветно — столько-то детей, жена работает там-то. Волков запоздало подумал, что у человеческого общения есть свои законы, и один из них — откровенностью человек отвечает только на откровенность. Если хочешь узнать, как и чем живет человек, начинай с себя.

Александр Иванович не только перед Филимоновым, но ни перед кем не стал бы так откровенничать, и не потому, что из своей жизни делал тайну, а от других ждал исповеди. Он просто знал, что сочувствие вызывают неудачники, переполненные сомнениями люди; таких же, как он, заяви они вслух о своем благополучии, тут же посчитают ограниченными или, того хуже, нахалами: «Он счастлив, он, видите ли, всем доволен, какая наглость!»