Римма Коваленко - Хлеб на каждый день

— Я долго спал? — спросил он у мальчика.

Тот приблизился к нему, прямой как столбик в своем жестком костюмчике.

— А почему вы не разделись и не спали на подушке?

— Потому что день, а я ночью сплю на подушке. А что, если тебе самому слегка раздеться, снять пиджачок, жилеточку?

Джоник захлопал ресницами и как-то очень снисходительно улыбнулся.

— Она сама снимет, потому что я насаживаю пятна.

— Ты любишь ее? — Об этом не надо было спрашивать мальчика, и называть его родную бабушку местоимением «ее» тоже не надо было, но Серафим Петрович поддался искушению: можно ли любить Анастасию?

— Она меня подобрала, — ответил Джоник, и одна бровь у него приподнялась, — они меня бросили, а она подобрала.

Серафим Петрович не мог припомнить, чтобы у него с каким-нибудь ребенком случался в жизни подобный разговор.

— Но ты мне не ответил на вопрос. Я тебя спросил: ты ее любишь?

— Я ее люблю, но не слушаюсь, у меня в голове мозги набекрень.

Про «мозги набекрень» ему, конечно, объяснила Анастасия, и он, похоже, согласился с этим.

— Я если у вас по квартире похожу, то могу что-нибудь украсть, — вдруг сказал Джоник, но это откровение уже не удивило Серафима Петровича.

— Ты лучше скажи, почему плюешь на мою дверь, когда проходишь мимо.

И тут Джоник ни капельки не смутился, поднял вверх глаза, словно старался вспомнить, зачем плюет, и не вспомнил.

— Я вам, хотите, покажу, как я лягушку делаю?

Лег животом на пол, поднял ноги, изогнулся и, преодолев стянувший его костюмчик, достал пятками затылок.

— Ты какой-то акробат, — сверх всякой меры изумился Серафим Петрович, — так не всякий сумеет! Когда ты вошел, я и представить себе не мог, что ты на такое способен.

Лицо мальчишки выразило счастливую гордость.

— А теперь ты ложись, — Джоник тянул его за рукав с кресла, — и у тебя тоже получится, только надо голову — назад, назад…

Вполне возможно, что этот мальчик плевал на его дверь, когда шел к лифту. Но за щедрость, за бескорыстное желание разделить свои достижения с другим Серафим Петрович почувствовал к нему не просто расположение, а благодарность и нежность.

В комнату вошла Марина, окинула взглядом кабинет. Уверенная в себе, симпатичная девушка. Подошла к Джонику, расстегнула пуговицы на его пиджачке, сняла его и бросила на диван, заодно послала туда и жилеточку. Сказала осуждающе:

— Превратили ребенка в чучело и рады.

Джоник посмотрел на нее исподлобья, но Марину не интересовало его отношение к себе.

— Серафим Петрович, а все думают, что вы спите.

— Я задремал, — стал оправдываться Серафим Петрович, — но пришел Джоник, и мы заговорились.

Он понял, что надо идти к гостям, а идти не хотелось, слишком много людей, много голосов, он уже такого количества не выносит. Но молодые, здоровые этого не понимают.

— Я сейчас приду, — сказал он Марине и посмотрел на Джоника, наверное, опять его надо обряжать в жилеточку и пиджачок, Анастасии не понравится, что его раздели.

Неожиданно за него вступился Джоник:

— Пусть она уходит, а мы здесь будем. Я тебе еще стойку покажу на голове, возле стенки. А она, — он поглядел на Марину, — пусть идет туда и там женится.

День был как день. С самого утра звонки, жалоба на жалобе.

— Федор Прокопьевич, довожу до вашего сведения, что термометрами никто не занимается.

— Федор Прокопьевич, дверь на складе три дня назад сняли, и неизвестно, где она.

— Украли, что ли?

— Нет, сняли для починки.

— Предлагаете мне найти эту дверь?

— Довожу до сведения.

— Федор Прокопьевич, утром машины за готовой продукцией прибыли с опозданием на восемнадцать минут. Вы бы позвонили на автобазу, вправили им мозги.

— Федор Прокопьевич, это из планового отдела. Уже второй день не работает телефон. Звоню из соседнего отдела.

В армии есть такая прибаутка: вспотел — покажись начальству. Но здесь никак не успехи свои спешат продемонстрировать. Что ни звонок, то нытье, жалоба. Кем же он выглядит в их глазах? Диспетчером или «скорой помощью»? А может быть, попом? Сидит у телефона, отпускает грехи… Раньше Залесская по пять раз на день появлялась в кабинете, призывала бороться с равнодушием. Теперь забыла свои детские призывы, зачерпнула равнодушия полным ковшом и поняла, что это за лихо. Наверное, обиделась, считает, что и директор виноват в ее личных бедах.

— Федор Прокопьевич, это Залесская, — легка на помине, — лаборатория снимает муку из шестой партии для ночных замесов. Подозреваем, что из морозобойного зерна…

В конце дня наведался Волков. Положил перед ним на стол перепечатанный начисто план объединения кондитерского цеха с картонажной мастерской и не задержался с сюрпризом: предложил назначить заместителем Филимонова по картонажным делам временно работающую на комбинате упаковщицу Людмилу Громову.

— Образование? — спросил Полуянов. — Какое образование у вашей Громовой и откуда она взялась?

Волков ответил, что образование среднее, но стаж работы и, главное, опыт велики. Громова еще о новой своей должности ничего не знает, и тут надо провести с ней соответствующую работу.

Федор Прокопьевич не дослушал:

— Александр Иванович, давайте серьезно. Упаковщицу в заместители начальника цеха? Да еще такую, которая у нас временно и числится на другом предприятии? Для чего вы все это говорите? Если забыли, напомню: у нас рабочих не хватает, а специалистов на руководящей работе хватает. И в желающих поруководить недостатка нет.

Волков не стал спорить, откинулся на спинку стула и вдруг засвистел. «Час от часу не легче!» — подумал Полуянов.

— Александр Иванович, что с вами? Может быть, водички?

— Я бы выпил, — издевательским тоном ответил главный инженер, — но чего-нибудь покрепче. Напился бы, Федор Прокопьевич, в вашу честь. А с Громовой познакомьтесь. И с Филимоновым вам познакомиться не грех. Я вас представлю друг другу. Хотите?

Полуянов посмотрел на молчавшего Волкова, как на свой вчерашний день, и вдруг спросил:

— Александр Иванович, а что мы с вами делим?

— Мы? — откликнулся тот не очень охотно. — Не понимаю вашего вопроса. Делить тут, собственно, нечего. Мы могли бы с вами бороться вместе или, на худой конец, друг против друга. Но мы не только в разных весовых категориях, но по разные стороны каната. Я на ринге, а вы в зрительном зале.

— Как вы себя красиво представляете.

— А что, смотрюсь. Люди говорят, что вы раньше таким не были. Вспоминают, как будто вас уже здесь нет.

Его слова уязвили Полуянова. Отпевает. «Люди говорят».

— Вы даже на моих глазах изменились, — говорил Волков, — сторонитесь, недоговариваете.

— Ну, это вы уже, извините, не в ту степь, Александр Иванович. Договаривать мне нечего, придет время — просто скажу, поставлю вас в известность. А пока не отпевайте. Я у вас не в гостях. И вы здесь еще не хозяин. Еще надо вам поработать, чтобы обрести право кого-то жалеть, кого-то поучать.