Римма Коваленко - Хлеб на каждый день

Не добившись ничего у дочери, не найдя поддержки у мужа, Вика решила поговорить с женихом.

— Я с ним поговорю серьезно, — заявила она, — и если у него есть хоть что-нибудь за душой, он меня поймет.

Гуськов держался с ними отстраненно. Федор Прокопьевич тоже не мог себя побороть, мешало что-то сойтись с будущим зятем в откровенном разговоре. Стояла между ними колесниковская бригада, хотя и невозможно было представить, что этот немногословный, знающий себе цену парень работал в ней.

Вика приступила к разговору с Марининым избранником чересчур серьезно. Выдворила дочь из комнаты, потребовав честного слова, что та не будет подслушивать; Федора усадила в кресло, тоже поставив условие, что тот не будет вмешиваться, и начала свой продуманный монолог:

— Есть события, Михаил, которые освящены веками…

Никак не могла она до конца понять, что дочь и этот парень — уже отдельная, не принадлежавшая ей жизнь. Федор Прокопьевич глянул на Гуськова в тот момент, когда Вика достигла вершины патетики: «Дети спросят вас когда-нибудь об этом дне: каким он был? И что вы им скажете?» — и не увидел в нем ни волнения, ни насмешки.

— Я понимаю, о чем вы говорите, Виктория Сергеевна, но, чтобы не затягивать этот нелегкий разговор, скажу сразу: у нас с Мариной нет денег на свадьбу. Устраивать ее за счет родных мы принципиально не хотим.

— Глупо, — рассердилась Вика, — глупо и бессердечно! Марина не могла до этого додуматься. Это — ваше влияние, Михаил…

Она упорно называла его Михаилом, выводя Марину из себя этим именем. «Он не Михаил, мама! Он Миша. Говори ему «ты», не подчеркивай, что он тебе чужой». Но Вика не могла с собой справиться. Федор Прокопьевич, вернувшись домой, еще раздевался в прихожей, а из комнаты уже неслось: «Вспомнишь мои слова, Федор, но будет поздно: этот молчаливый мальчик очень себе на уме. Я не верю, что он любит Марину, и не могу понять, зачем он тянет ее в загс». Однажды Федор Прокопьевич не выдержал, сорвался.

— Не надо ничего понимать! Не надо понимать того, чего ты все равно понять не в состоянии! Что ты в нем хочешь увидеть? Ты во мне ничего не видишь, хотя мы прожили с тобой четверть века! Я запутался, умираю, а ты только свое: «Михаил, Михаил…»

Вика смолкла, он испугал ее.

— У тебя растрата?

С женой надо вести разговоры о своих делах изо дня в день или не начинать их вовсе. Растрата! Скорей, наоборот, экономно жил, не тратился. А богатство росло — один цех, другой, сухари, пряники — и придавило.

— Хочу перейти на другую работу.

— Тебе намекнули?

Ничего ей не объяснишь. Не поймет и не поверит.

— Нет. Сам хочу уйти. Начальником хлебного цеха или что-нибудь в этом роде. Великоват для меня стал комбинат.

Ничто не приходит вдруг, само собой, все накапливается по крупинке — и успех в работе, и дружба с женой. А он захотел, чтобы Вика за одну минуту стала другой, поняла бы его, поддержала. Но она не стала другой, сказала то, что могла сказать:

— Ты только не говори о своем решении Михаилу. Мне кажется, Федор, что твоя должность — не последняя деталь в его женитьбе на Марине.

Свадьба все-таки была. Маленькая, семейная. Молодые вернулись из загса со своими друзьями, а посреди комнаты их уже ждал праздничный стол. Присели, выпили шампанского, перекусили и включили музыку.

— Папа, не сиди истуканом, потанцуй с девочками, — сказала Марина.

Он мог бы ей ответить, что с девочками уже натанцевался на своей свадьбе. Не тот уже Федор Полуянов, чтобы кто-то мог им распоряжаться.

— С девочками пусть танцует мой зять Михаил, — сказал он Марине и пригласил Зою Николаевну.

На другой день праздновали у Серафима Петровича. Соседка Анастасия, увидев толпу на лестничной площадке, спросила:

— Что это вы такой делегацией?

Глаза ее по-прежнему ревностно охраняли квартиру Серафима Петровича. Хоть и считала она себя с ним в ссоре, но раз в неделю открывала его дверь своим ключом, швыряла в холодильник пакеты с продуктами, молча брала из его рук деньги и принималась за уборку. Серафим Петрович пытался помириться с ней, заговаривал, но Анастасия держала характер: как вы раньше со мной, так и я теперь с вами. Лишь иногда, устав от непосильного уже для своих лет рвения в работе, бросала тряпку, садилась на стул и бубнила себе под нос: «От ребенка-сироты отказался. Знал бы, что это за ребенок, какой головастый, какой хитрюга. Этот ребенок, когда вырастет, всем себя покажет, тогда при нем шапку поломаете, но он и в сторону вашу не поглядит». Серафим Петрович мучился от ее укоров, за время жизни вне дома он неожиданно для себя сделал открытие, что Анастасия, какая бы она ни была, есть в его жизни и будет. Перевоспитывать ее поздно, а мириться и быть благодарным надо. Говорил ей: «Ну, приведите Джоника, не такой уж я жестокосердный, как вы вообразили. Пусть мальчик приходит, пообщаемся, может быть, ему будет со мной интересно».

«Чего захотели! — Анастасия словно ждала этого приглашения. — Да он на ваш порог плюет, когда я его во двор веду».

Серафим Петрович не мог привыкнуть к откровениям Анастасии: жуткая женщина. Он представил, как мальчик плюет в сторону его двери, когда проходит к лифту, и жалел этого несчастного, брошенного родителями Джоника.

В тот день, когда толпа родственников с цветами, коробками тортов, шампанским в руках появилась у его порога, произошло примирение с Анастасией. Да такое, что Серафим Петрович его себе и объяснить не мог. Анастасия вошла к нему вместе с гостями и, узнав, что это не просто многолюдный визит, а свадьба, вернулась в свою квартиру, принарядилась, обрядила и внука в памятный «министерский» костюм-тройку и, прижимая к груди сверток, появилась снова. Такого быть не могло, но это было. Анастасия развернула сверток и протянула молодым подарок — пушистый шотландский плед. Ни Полуянов, ни жена его Вика, ни Марина не могли представить, какой это великий драматический момент, — Анастасия, у которой плед наверняка хранился в комоде, потому как был драгоценной вещью, вытащила, оторвала его от себя и отдала молодым. Родня же со стороны Серафима Петровича, состоящая из семьи брата Василия, остолбенела. И за столом их еще не раз брала оторопь, так весела, непохожа на себя была Анастасия.

Особенно потряс ее тост:

— Мое пожелание касается молодых. Вот что я вам пожелаю: если хотите день быть счастливыми — напейтесь допьяна, если хотите год быть счастливыми — бегайте по театрам, по гостям, веселитесь, а если хотите всю жизнь быть счастливыми — берегите свое здоровье, настроение и не бойтесь труда.

Это был хороший тост, и если даже она и не сама его придумала, все равно эти слова в устах Анастасии были подарком, не менее щедрым, чем плед. К концу застолья Серафим Петрович почувствовал усталость, извинился перед гостями и прошел в свой кабинет. Опустился в кресло, в котором в последнее время научился засыпать на короткое время, и закрыл глаза. Когда же проснулся, то увидел Джоника, стоящего в углу возле книжных полок.