Римма Коваленко - Хлеб на каждый день

Значит, можно отделить человека от его дела? Сам Филимонов беленький, а дело его черненькое? Но ведь в других цехах эти ремонтники занимались ремонтом. У Филимонова в цехе грузы носят, убирают, а другим механизмы отлаживали? Получается, что там начальники цехов себе во вред лицемеры, а Филимонов — мученик, болельщик за план, страдалец по прибыли. И не подходите к нему с вопросами, а то сами начнете страдать и мучиться.

Идти к Полуянову не хотелось. В конце концов, это главного инженера вотчина — машины. И люди возле машин — его забота. Александр Иванович представил лицо Полуянова, спокойное, замкнутое, и понял, почему не хочется к нему идти. Не хозяин в этом доме директор. Занимает место соответственно штатному расписанию, но не чувствует себя хозяином. Приди ему сейчас бумага сверху с приказом покинуть должность, он и слезинки не выронит, не то что возразит. Всегда он таким был или стал недавно — не имело значения. Когда человек не хозяин своему делу, его как бы нет. Особенно если он возглавляет это дело. Нет его, а не обогнешь, не перешагнешь, он как сторож возле общего дела, как стена без дверей.

Александр Иванович не мог знать, что в прошлом над Полуяновым не раз витала угроза разлуки с комбинатом, и он отбивался, отринул от себя не одно заманчивое предложение. Тогда комбинат выпускал только хлеб, по существу, представлял собой один большой цех, и в этом цехе директор чувствовал себя хозяином. Этого Волков не знал и судил сегодняшнего Полуянова: гость, гость, спокойный, вежливый, но все-таки засидевшийся у терпеливых хозяев. А Филимонов — хозяин, хлопотун, подгребала под себя, и мелковатый по части понимания, что цех его всего лишь часть общего, но хозяин. И эта новенькая — странная девица, тонкая, как струна, с растрепанной гривой волос в три цвета — тоже хозяйка.

Александр Иванович уже не в первый раз наблюдал за работой Людмилы. Стоял в отдалении и понять не мог, каким это образом на такой скорости изрыгает из себя коробки машина. Увеличила скорость? Какое-нибудь приспособление? Когда подошел поближе, то увидел, что она работает на двух машинах. Заглянул ей в лицо и осекся: в глазах у девицы металась такая лихая ярость, будто она не на месте стояла, а неслась на скакуне.

— Явление главного инженера картонажникам, — сказала девица. — Вы, Александр Иванович, просто великий демократ, отец солдатам.

— А я, к сожалению, не знаю, как вас зовут, — ответил он, несколько покоробленный ее развязностью.

— Людмила Григорьевна Громова. Не забывайте, когда там будете, — она показала пальцем в потолок, — поминать передовиков.

Потом, через несколько дней, столкнувшись с Громовой во дворе, он услышал от нее неприятно поразившую новость.

— Вы, кажется, добивались тут всеобщей любви, — сказала Людмила, — можете считать, что добились ее. Знаете, как вас зовут за спиной? Сашечка.

Александр Иванович никогда в жизни не был Сашечкой. Бабушка в детстве звала Шуриком, родители — Аликом. Отец и мать у него были военными врачами, детство Шурика-Алика прошло в военных гарнизонах.

В школе он тоже не был Сашечкой. Толстого увальня с последней парты звали Саней. Но вот пришел к ним в гости командир полка, стройный, худощавый офицер, и рассмотрел мальчика, увидел, что тот не просто раздавшийся на родительских харчах толстяк, а подросток с богатырскими задатками. И предложил ему записаться в одну из солдатских спортивных секций. Так в жизни Александра Ивановича появилась штанга.

Первые успехи на помосте принесли ему славу. Девчонки, дразнившие его до этого «наш габаритик», стали влюбляться. А родители испугались: «Штанга отнимает у него интеллект. У него уже появилось в облике что-то от кузнеца Вакулы».

Женился Александр Иванович поздно, будучи уже аспирантом второго года обучения. Вышли в океан на теплоходе «Моисей Урицкий», и на одном из островов Курильской гряды он увидел Тину. Она работала сезонницей на рыбозаводе, разделывала сайру. Родители насторожились: интеллигентный молодой человек, путешествующий в первом классе океанского лайнера, вдруг влюбляется в девчонку с разделочного конвейера. Наверняка она грубая, разудалая, этакий, как их теперь называют, «кошмар в юбке». Но их Алика оберегала от кошмаров и трагедий какая-то большая и добрая рука. Тина, в которую влюбился сын, оканчивала Владивостокский педагогический институт, на рыбу приехала с друзьями по курсу, чтобы «подзаработать и одеться». Родители недолго переживали, быстро убедились, что она будет сыну верной женой.

Так оно потом и было. Но, видимо, самая безоблачная в своих проявлениях жизнь хоть с одного края, да обязана застелиться тучей. Восемнадцать лет живут в любви и дружбе Саня и Тина, какими прекрасными могли бы у них быть дети. Но детей нет. Алевтина Петровна одно время подумывала взять на воспитание ребенка, советовалась с родителями мужа, но ни он сам, ни мать его по этому поводу радости не выказали. А свекор сказал: «Ребенка страшно потерять, преступно лишиться по собственной воле или вине, но если он не родился — вины и горя тут нет. Берегите друг друга, берегите людей, которых встретите на жизненном пути. В конце концов, все люди — чьи-то дети».

Родительские слова самые сильные в мире, даже если ты их оспорил, не принял сразу. Проходит время, и родительское слово как бы рождается заново, становится собственной истиной. Александр Иванович, такой, по житейским меркам, благополучный, не знавший горестных потрясений человек, иногда испытывает отцовские чувства к людям: излишне страдает, вымогает любовь, впадает в отчаяние. «Конечно, все — дети. Но сколько можно так по-детски жестоко распоряжаться людьми, как Филимонов, и так удобно отмалчиваться, прятаться за спину приказов и циркуляров, как Полуянов?»

Прозвище «Сашечка» расстроило его на весь день. «Инерция, что ли, такая глупая: тот был «Нолик», я — «Сашечка». Того, значит, в грош не ставили, а я в их глазах — малыш».

Решение написать сценарий пришло не от желания удивить кого-нибудь, в том числе и режиссера Зою Николаевну, а от уверенности, что никто лучше него этого не сделает. Александр Иванович несколько выходных просидел в городской библиотеке, почитал сценарии уже поставленных кинокартин, и уверенность, что не боги обжигают кинематографические горшки, еще более окрепла. В художественных фильмах упор делался на человека, его характер, а производственные перипетии имели четко выраженную сюжетную линию. В его же сценарии такого сюжета не будет, как нет его в жизни. Верней, есть, но не один, а двадцать два или пятьдесят, они сталкиваются, некоторые взаимоуничтожаются, а иные обрываются на самом интересном месте, как их двухсменка из-за реконструкции соседнего завода. Что же касается характеров, то посвяти такому, как Полуянов, хоть десять серий, характер его не выявишь. Так, нечто схематичное — тихий директор, даже не тихий, а смирный, на все согласный. День и ночь — сутки прочь, так вот живет. В художественный фильм такого директора — это наверняка угробить картину, какой интерес вглядываться в серое пятно на экране? Впрочем, даже если бы у Полуянова был веселый, азартный характер или ярко выраженное самодурство, то и тогда Волков не заболел бы желанием писать сюжетный художественный сценарий. Не потому, что не смог бы, просто не испытывал нужды. А вот документальный — этого уже он никому не уступит. Тут уж ни режиссер Зоя Николаевна, ни все их телевизионное руководство ему не преграда. Напишет сценарий — и пусть пребывают в глубоком обмороке: что за автор, почему, откуда?