Алла Драбкина - Мы стоили друг друга

Впервые кто-то смотрел на меня с интересом, впервые мне не хотелось делать все наоборот, как я привыкла в школе, потому что он был такой же, как и я.

Потом мы о чем-то разговаривали, но я не помню, о чем. Помню только, что я говорила ужасно много. И еще помню, что ему мешали собственные руки. И поэтому он то щелкал меня по лбу (причем абсолютно не больно), то дергал за волосы — тоже не больно. И бедная Наташка уж совсем не могла смотреть на такое безобразие, почему и ушла совсем уж надолго. Ей было непонятно: среди бела дня, при свидетеле, люди ищут повод, чтоб притронуться друг к дружке.

— А ты, наверно, многим нравишься в вашей школе? — как бы между прочим сказал он.

— Еще бы! — сказала я и даже не покраснела от такого наглого вранья. Впрочем, это не показалось мне враньем.

Он скис и сказал, что ему надо домой. И ушел.

— Ну? — недовольно сказала Наташка. — И что ты в нем нашла? Его у нас и за человека не считают!

— Почему?

— Не знаю, но его всегда лупят.

— Ах уж это мне общественное мнение! — фыркнула я вполне искренне. Мне совсем не хотелось, чтобы он кому-то нравился, это не входило в мои планы.

…В команду «КВН» меня все-таки взяли, тут уж хочешь не хочешь. Все-таки я умела сочинять кой-какие стишки, танцевала, пела. Правда, во время подготовки капитан Дима Спешнев предпочитал обходиться без меня, как бы говоря этим, что если наш дурной класс и выдвинул меня, то он не обязан со мной возиться. И поэтому я сама по себе разучивала «лезгинку», которую потом не хотели включать в номера самодеятельности. Конечно, я могла вообще отказаться от участия в матче — пусть бы на мое место шла умная Тамара или красавица Элка Котенок. Но все дело в том, что мы должны были встретиться с Юлькиной школой. И тут моя гордость была не к месту. Перед матчем мне выдали самую захудалую бумажную шапочку, которая только нашлась, а красивой эмблемки мне вообще не досталось. Оказывается, про меня забыли. Что забыли, так это они врали — они никогда не забывали щелкнуть меня по носу- Но я молча скушала и это.

…Разглядеть со сцены лица сидящих в зале было трудно, почти невозможно. Только по поднятой ладони в середине зала я поняла, что Юлька здесь. Этот знак подавала, как мы и уговорились, Наташка. Что было потом, я помню смутно. Помню панику на лице у Димы Спешнева, помню, как мы с ним стояли за кулисами — он в одних трусах, протягивая мне свои брюки:

— Ну, иди же… Иди…

И я надеваю его брюки, которые все норовят упасть, вылетаю на сцену и под барабаны (откуда взялись эти барабаны?) начинаю отплясывать какую-то неистовую «лезгинку». Я так отчаянно гримасничаю, что рискую потерять наклеенный нос с усами.

Потом помню свое лицо в зеркале: как я усердно корчу страшную рожу, вычерчиваю морщины, потом их оттеняю, безбожно пудрю волосы и опять — на сцену! А зал ревет, беснуется. А мне — хоть бы что.

В «Юбилее» я играю Хирина, потому что исполнитель этой роли заболел, а я одна знаю текст. Мне и сейчас становится стыдно, стоит только представить то безобразие. Боже мой, ну и способ же избрала, чтоб понравиться мальчику!

— У них свой поэт! — панически вопит Дима Спешнев. — У них свой поэт! Что делать, что делать! — Потом он вдруг поворачивается ко мне: — Иди! Иди! Читай стихи.

— Какие стихи?

— Свои!

— Да нет у меня никаких стихов!

— Иди! — кричит он. — Иди, Квазимодо…

И я иду. О том, что стихи могут быть и без рифмы, я уже знаю. Эскимосы, так те вообще — что видят, о том и поют. А чем я хуже? Правда, о том, что я вижу, петь трудно. Помню, как говорила я что-то весьма расплывчатое. Про голубой период Пикассо, оказывается, говорила, про каких-то вороных коней и еще бог знает про что.

Та половина зала, где сидит наша школа, истерически хлопает. И вдруг — чьи-то неистовые аплодисменты с другой стороны. Кто-то один мне хлопает все же, да еще так громко.

Потом Дима Спешнев ругался с комиссией.

— Это не стихи! — говорил какой-то дядька.

— Это стихи! — орал Дима. — Вы что, не читали французов?

— Но мы то не французы! Это не стихи.

— Это гениальные стихи, ясно? Она вообще гениальная девчонка, вам этого не понять…

Я ушла, так и не выяснив, кто кого переспорит. В зале уже были раздвинуты стулья, хрипела уже радиола.

— Привет! — Он схватил меня за руку и так и держал за руку, как будто даже не замечая этого.

— Привет! — ответила я, сияя, предвкушая, в каком он должен быть восторге от знакомства со мной.

— Потанцуем?

— Потанцуем, — ответила я, как будто это мне хоть бы что — танцевать с ним.

— Ну как? — спросила я, ожидая, что он сейчас же начнет расхваливать меня за все мои таланты.

— Что как?

— Я про КВН.

— Ах, это? Да я не видел, я только что пришел. Я такими пустяками не занимаюсь.

Кто бы знал, что со мной тогда сделалось!

— Ты знаешь, я что-то устала… Я не хочу больше танцевать, я пойду домой…

— Как хочешь, держать не буду, — равнодушно сказал он.

И я ушла. А потом сидела в нашей коммунальной ванной и ревела.

— Ты знаешь, — сказала, придя, Наташка, — твоего Юльку побили…

— Так ему и надо!

— За тебя побили, дура!

— Почему это?

— Он же один тебе хлопал из всех наших. За это его и побили, что он чужой школе хлопал.

Вот тут уж я зарыдала так, что Наташка испугалась.

— Ты можешь ему позвонить, — сказала она, — я узнала телефон…

И я позвонила.

— Мне, пожалуйста, Юлю…

— Это я.

— А это я.

— Я понял это, еще когда зазвенел телефон…

— Почему? — радостно вскрикнула я.

— Потому что он всегда звенит нормально, а тут как-то психованно зазвенел, будто свихнулся…

Я не знала, как на это реагировать. Решила не обижаться.

— Мне Наташка сказала…

— Она соврала.

— Ну, знаешь ли…

— Послушай, — сказал он, — ты мне не нравишься, понимаешь? Ни капельки, ясно?

— А что, ты мне нравишься, что ли?

— Ну вот, видишь, так чего звонить?

— Здравствуй, Дима, — неожиданно даже для себя сказала я. — Проходи. Извини, Юля, это не тебе. Ко мне пришли. До свидания! — И я положила трубку.

Дома никого не было. Я поставила на проигрыватель пластинку и стала танцевать, потому что думать о чем-либо боялась. Иначе вспомнилось бы и то, что мне не хватило красивой эмблемки, и что мне дали рваную шапочку, и что Дима Спешнев назвал меня Квазимодо. Я танцевала якобы с Юлькой, хоть он и сказал, что я ему не нравлюсь. Но я не могла иначе. Все-таки у него были самые прекрасные глаза, губы, зубы, руки… И родинка у него на виске была какая-то необыкновенная, будто жужжащая. Так разве я могла не думать о нем? И что, если я ему не нравлюсь?! Ничего нет в этом стыдного — разве стыдно, когда ты голоден и хочешь хлеба? Не дадут — умрешь. Или нужно взять самой. Кто бы что бы ни говорил…